Баллада Умен и учен монах Артамон, И оптик, и физик, и врач он, Но вот уж три года бежит его сон, Три года покой им утрачен. Глаза его впалы, ужасен их вид, И как-то он странно на братий глядит. Вот братья по кельям пошли толковать: «С ума, знать, сошел наш ученый! Не может он есть, не может он спать, Всю ночь он стоит пред иконой. Ужели (господь, отпусти ему грех!) Он сделаться хочет святее нас всех?» И вот до игумена толки дошли, Игумен был строгого нрава: Отца Гавриила моли не моли,- Ты грешен, с тобой и расправа! «Монах,- говорит он,- сейчас мне открой, Что твой отравляет так долго покой?» И инок в ответ: «Отец Гавриил, Твоей покоряюсь я воле. Три года я страшную тайну хранил, Нет силы хранить ее доле! Хоть тяжко мне будет, но так уж и быть, Я стану открыто при всех говорить. Я чаю, то знаете все вы, друзья, Что, сидя один в своей келье, Давно занимался механикой я И разные варивал зелья, Что силою дивных стекол и зеркал В сосуды я солнца лучи собирал. К несчастью, я раз, недостойный холоп, В угодность познаний кумиру, Затеял составить большой телескоп, Всему в удивление миру. Двух братьев себе попросил я помочь, И стали работать мы целую ночь. И множество так мы ночей провели, Вперед подвигалося дело, Я лил, и точил, и железо пилил, Работа не шла, а кипела. Так, махина наша, честнейший отец, Поспела, но, ах, не на добрый конец. Чтоб видеть, как силен мой дивный снаряд, Трубу я направил на гору, Где башни и стены, белеясь, стоят, Простому чуть зримые взору. Обитель святой Анастасии там. И что же моим показалось очам? С трудом по утесам крутым на коне Взбирается витязь усталом, Он в тяжких доспехах, в железной броне, Шелом с опущенным забралом, И, стоя с поникшей главой у ворот, Отшельница юная витязя ждет. И зрел я (хоть слышать речей их не мог), Как обнял свою он подругу, И ясно мне было, что шепчет упрек Она запоздалому другу. Но вместо ответа железным перстом На наш указал он отшельнице дом. И кудри вилися его по плечам, Он поднял забрало стальное, И ясно узрел я на лбу его шрам, Добытый средь грозного боя. Взирая ж на грешницу, думал я, ах, Зачем я не витязь, а только монах! В ту пору дни на три с мощами к больным Ты, честный отец, отлучился, Отсутствием я ободренный твоим Во храме три дня не молился, Но до ночи самой на гору смотрел, Где с юной отшельницей витязь сидел. Помощников двух я своих подозвал, Мы сменивать стали друг друга. Такого, каким я в то время сгорал, Не знал никогда я недуга. Когда ж возвратился ты в наш монастырь, По-прежнему начал читать я псалтырь. Но все мне отшельницы чудился лик, Я чувствовал сердца терзанье, Товарищей двух ты тогда же расстриг За малое к службе вниманье, И я себе той же судьбы ожидал, Но, знать, я смущенье удачней скрывал. И вот уж три года, лишь только взойдет На небо дневное светило, Из церкви меня к телескопу влечет Какая-то страшная сила. Увы, уж ничто не поможет мне ныне, Одно лишь осталось: спасаться в пустыне». Так рек Артамон, и торжественно ждет В молчанье глубоком собранье, Какому игумен его обречет В пример для других наказанью. Но, брови нахмурив, игумен молчит, Он то на монаха, то в землю глядит. Вдруг снял он клобук, и рассеченный лоб Собранью всему показался. «Хорош твой, монах,- он сказал,- телескоп, Я в вражии сети попался! Отныне игуменом будет другой, Я ж должен в пустыне спасаться с тобой».