Скажи, любезный друг ты мой, Что сделалось со мной такое? Не сердце ль мне дано другое? Не разум ли мне дан иной?— Как будто сладко сновиденье, Моя исчезла тишина; Как море в лютое волненье, Душа моя возмущена. Едва одно желанье вспыхнет, Спешит за ним другое вслед; Едва одна мечта утихнет, Уже другая сердце рвет. Не столько ветры в поле чистом Колеблют гибкий, белый лен. Когда, бунтуя с ревом, свистом, Деревья рвут из корня вон; Не столько годы рек суровы, Когда ко ужасу лугов Весной алмазны рвут оковы И ищут новых берегов; Не столько и они ужасны, Как страсти люты и опасны, Которые в груди моей Мое спокойство отравляют, И, раздирая сердце в ней, Смущенный разум подавляют. Так вот, мой друг любезный, плод, Который нам сулят науки! Теперь ученый весь народ Мои лишь множит только скуки. Платон, Сенека, Эпиктет, Все их ученые соборы, Все их угрюмы заговоры, Чтоб в школу превратить весь свет, Прекрасных девушек в Катонов И в Гераклитов всех Ветронов; Всё это только шум пустой. Пусть верит им народ простой, А я, мой друг, держусь той веры, Что это лишь одни химеры. Не так легко поправить мир! Скорей воскреснув новый Кир Иль Александр, без меры смелый, Чтоб расширить свои пределы, Объявят всем звездам войну И приступом возьмут луну; Скорее Сен-Жермень восстанет И целый свет опять обманет; Скорей Вралин переродится, Стихи картавить устыдится И будет всеми так любим, Как ныне мил одним глухим; Скорей всё это здесь случится;— Но свет — останется, поверь, Таким, каков он есть теперь; А книги будут всё плодиться. К чему ж прочел я столько книг, Из них ограду сердцу строя, Когда один лишь только миг — И я навек лишен покоя?— Когда лишь пара хитрых глаз, Улыбка скромная, лукава,— И филозофии отрава Дана в один короткий час. Премудрым воружась Платоном, Угрюмым Юнгом, Фенелоном, Задумал целый век я свой Против страстей стоять горой. Кто ж мог тогда мне быть опасен?— Ужли дитя в пятнадцать лет?— Конечно — вот каков здесь свет!— Ни в чем надежды верной нет; И труд мой стал совсем напрасен, Лишь встретился с Анютой я. Угрюмость умерла моя — Нагрелось сердце, закипело — С умом спокойство отлетело. Из всех наук тогда одна Казалась только мне важна — Наука, коя вечно в моде И честь приносит всей природе, Которую в пятнадцать лет Едва ль не всякий узнает, С приятностью лет тридцать учит, Которою никто не скучит, Доколе сам не скучен он;— Где мил, хотя тяжел закон; В которой сердцу нужны силы, Хоть будь умок силен слегка; Где трудность всякая сладка; В которой даже слезы милы — Те слезы, с смехом пополам, Пролиты красотой стыдливой, Когда, осмелясь стать счастливой, Она дает блаженство нам. Наука нужная, приятна, Без коей трудно век пробыть; Наука всем равно понятна — Уметь любить и милым быть. Вот чем тогда я занимался, Когда с Анютой повстречался; Из сердца мудрецов прогнал, В нем место ей одной лишь дал И от ученья отказался. Любовь дурачеству сродни: Деля весь свет между собою, Они, мой друг, вдвоем одни Владеть согласно стали мною. Вселяся в сердце глубоко, В нем тысячи затей родили, Все пылки страсти разбудили, Прогнав рассудок далеко. Едва прошла одна неделя, Как я себя не узнавал: Дичиться женщин перестал, Болтливых их бесед искал — И стал великий пустомеля. Всё в них казалось мне умно: Ужимки, к щегольству охота, Кокетство — даже и зевота — Всё нежно, всё оживлено; Всё прелестью и жаром блещет, Всё мило, даже то лино, Под коим бела грудь трепещет. Густые брови колесом Меня к утехам призывали, Хотя нередко угольком Они написаны бывали; Румянец сердце щекотал, Подобен розе свежей, алой, Хоть на щеке сухой и вялой Природу худо он играл; Поддельна грудь из тонких флёров, Приманка взорам — сердцу яд — Была милей всех их уборов, Мой развлекая жадный взгляд. Увижу ли где в модном свете Стан тощий, скрученный, сухой, Мне кажется, что пред собой Я вижу грацию в корсете. Но если, друг любезный мой, Мне ложны прелести столь милы И столь имеют много силы Мою кровь пылку волновать,— Представь же Аннушку прелестну, Одной природою любезну — Как нежный полевой цветок, Которого лелеет Флора, Румянит розова Аврора, Которого еще не мог Помять нахальный ветерок; Представь — дай волю вображенью — И рассуди ты это сам, Какому должно быть движенью, Каким быть должно чудесам В горящем сердце, в сердце новом, Когда ее увидел я?— Обворожилась грудь моя Ее улыбкой, взором — словом: С тех пор, мой друг, я сам не свой. Любовь мой ум и сердце вяжет, И, не заботясь, кто что скажет, Хочу быть милым ей одной. Все дни мне стали недосужны, Твержу науку я любить;— Чтоб женщине любезным быть. Ты знаешь, нам не книги нужны. Пусть Аннушка моя умна, Но всё ведь женщина она. Для них магниты, талисманы — Жилеты, пряжки и кафтаны, Нередко пуговка одна. Я, правда, денег не имею; Так что же? — Я занять умею. Проснувшись с раннею зарею, Умножить векселя лечу — Увижу ль на глазах сомненье, Чтоб всё рассеять подозренье, Проценты клятвами плачу. Нередко, милым быть желая, Я перед зеркалом верчусь И, женский вкус к ужимкам зная, Ужимкам ловким их учусь; Лицом различны строю маски, Кривляю носик, губки, глазки, И, испужавшись сам себя, Ворчу, что вялая природа Не доработала меня И так пустила, как урода. Досада сильная берет, Почто я выпущен на свет О такою грубой головою.— Забывшись, рок я поношу И головы другой прошу,— Не зная, чем и той я стою, Которую теперь ношу. Вот как любовь играет нами! Как честью скромный лицемер; Как службой модный офицер; Как жены хитрые мужьями. Не день, как ты меня узнал; Не год, как мы друзья с тобою, Как ты, мой друг, передо мною Малейшей мысли не скрывал, И сам в душе моей читал;— Скажи ж: таков ли я бывал?— Сует, бывало, ненавидя, В тулупе летом, дома сидя, Чинов я пышных не искал; И счастья в том не полагал, Чтоб в низком важничать народе,— В прихожих ползать не ходил. Мне чин один лишь лестен был, Который я ношу в природе,— Чин человека;— в нем лишь быть Я ставил должностью, забавой; Его достойно сохранить Считал одной неложной славой. Теперь, мой друг, исчез тот мрак, И мыслю я совсем не так. Отставка начала мне скучить, Хочу опять надеть мундир — «Как счастлив тот, кто бригадир; Кто может вдруг шестерку мучить!» — Кричу нередко сгоряча, И шлем и латы надеваю, В сраженьях мыслию летаю, Как рюмки, башни разбиваю И армии рублю сплеча; Потом, в торжественной минуте, Я возвращаюся к Анюте, Покрытый лавровым венком; Изрублен, крив, без рук и хром; Из-под медвежьей теплой шубы Замерзло сердце ей дарю; И сквозь расколотые зубы Про стару нежность говорю, Тем конча всё свое искусство, Чтоб раздразнить в ней пылко чувство. Бывало, мне и нужды нет, Где мир и где война сурова, Не слышу я — и сам ни слова,— Иди как хочет здешний свет.— Теперь, мой друг, во всё вплетаюсь И нужным быть везде хочу; То к Западу с войной лечу, То важной мыслью занимаюсь Европу миром подарить, Иль свет по-новому делить,— И быв нигде, ни в чем не нужен, Везде проворен и досужен; И всё лишь только для того, Чтоб луч величья моего Привлек ко мне Анюту милу; Чтоб, зная цену в нем и силу,— Сдалась бы всею мне душой И стала б барыней большой. Бывало, мне покой мой сладок, Честь выше злата я считал; С богатством совесть не равнял И к деньгам был ничуть не падок. Теперь хотел бы Крезом быть, Чтоб Аннушки любовь купить;— Индейски берега жемчужны Теперь мне надобны и нужны. Нередко мысленно беру Я в сундуки свои Перу , И, никакой не сделав службы, Хочу, чтобы судьбой из дружбы За мной лишь было скреплено Сибири золотое дно: Чтобы иметь большую славу Анюту в золоте водить, Анюту с золота кормить, Ее на золоте поить И деньги сыпать ей в забаву. Вот жизнь весть начал я какую! Жалей о мне, мой друг, жалей — Одна мечта родит другую, И все — одна другой глупей;— Но что с природой делать станешь? Ее, мой друг, не перетянешь. Быть может, что когда-нибудь Мой дух опять остепенится; Моя простынет жарка грудь — И сердце будет тише биться, И страсти мне дадут покой. Зло так, как благо, — здесь не вечно; Я успокоюся конечно; Но где? — под гробовой доской.