Объехав свет кругом, Спокойный домосед, перед моим камином Сижу и думаю о том, Как трудно быть своих привычек властелином; Как трудно век дожить на родине своей Тому, кто в юности из края в край носился, Всё видел, всё узнал — и что ж? из-за морей Ни лучше, ни умней Под кров домашний воротился: Поклонник суетным мечтам, Он осужден искать… чего — не знает сам! О страннике таком скажу я повесть вам. Два брата, Филалет и Клит, смиренно жили В предместии Афин под кровлею одной; В довольстве? — не скажу, но с бодрою душой Встречали день и ночь спокойно проводили, Затем что по трудам всегда приятен сон. Вдруг умер дядя их, афинский Гарпагон, И братья-бедняки — о радость! — получили Не помню сколько мин монеты золотой Да кучу серебра: сосуды и амфоры Отделки мастерской. Наследственным добром свои насытя взоры, Такие завели друг с другом разговоры: ‘Как думаешь своей казной расположить? — Клит спрашивал у брата, — А я так дом хочу купить И в нем тихохонько с женою век прожить Под сенью отчего пената. Землицы уголок не будет лишний нам: От детства я люблю ходить за виноградом, Водиться знаю с стадом И детям я мой плуг в наследство передам; А ты как думаешь?’ — ‘О! я с тобой несходен; Я пресмыкаться не способен В толпе граждан простых, И с помощью наследства Для дальних замыслов моих, Благодаря богам, теперь имею средства!’ — ‘Чего же хочешь ты?’ — ‘Я?.. славен быть хочу’. — ‘Но чем?’ — ‘Как чем? — умом, делами, И красноречьем, и стихами, И мало ль чем еще? Я в Мемфис полечу Делиться мудростью с жрецами: Зачем сей создан мир? Кто правит им и как? Где кончиться земля? Где гордый Нил родится? Зачем под пеленой сокрыт Изиды зрак, Зачем горящий Феб всё к западу стремится? Какое счастье, милый брат! Я буду в мудрости соперник Пифагора! — В Афинах обо мне тогда заговорят. В Афинах? — что сказал! — от Нила до Босфора Прославиться твой брат, твой верный Филалет! Какое счастье! десять лет Я стану есть траву и нем как рыба буду; Но красноречья дар, конечно, не забуду. Ты знаешь, я всегда красноречив бывал И площадь нашу посещал Недаром. Не стану я моим превозноситься даром, Как наш Алкивиад, оратор слабых жен, Или надутый Демосфен, Кичася в пурпуре пред царскими послами. Нет! нет! я каждого полезными речами На площади градской намерен просвещать. Ты сам, оставя плуг, придешь меня внимать. С народом шумные восторги разделяя, И, слезы радости под мантией скрывая, Красноречивейшим из греков называть, Ты обоймешь меня дрожащею рукою, Когда… поверишь ли? Гликерия сама На площади с толпою Меня провозгласит оракулом ума, Ума и, может быть, любезности… Конечно, Любезностью сердечной Я буду нравиться и в сорок лет еще. Тогда афиняне забудут Демосфена И Кратеса в плаще, И бочку шута Диогена, Которую, смотри… он катит мимо нас!’ — ‘Прощай же, братец, в добрый час! Счастливого пути к премудрости желаю, — Клит молвил краснобаю. — Я вижу нам тебя ничем не удержать!’ Вздохнул, пожал плечьми и к городу опять Пошел — домашний быт и домик снаряжать. А Филалет? — К Пирею, Чтоб судно тирское застать И в Мемфис полететь с румяною зарею. Признаться, он вздохнул, начавши одиссею… Но кто не пожалел об отческой эемле, Надолго расставаясь с нею? Семь дней на корабле, Зевая, Проказник наш сидел И на море глядел, От скуки сам с собой вполголос рассуждая: ‘Да где ж тритоны все? Где стаи нереид? Где скрылися они с толпой океанид? Я ни одной не вижу в море!’ И не увидел их. Но ветер свежий вскоре В Египет странника принес; Уже он в Мемфисе, в обители чудес; Уже в святилище премудрости вступает, Как мумия сидит среди бород седых И десять дней зевает За поученьем их О жертвах каменной Изиде, Об Аписе-быке иль грозном Озириде, О псах Анубиса, о чесноке святом, Усердно славимом на Ниле, О кровожадном крокодиле И… о коте большом!.. ‘Какие глупости! какое заблужденье! Клянусь Поллуксом! нет слушать боле сил!’ — Грек молвил, потеряв и важность, и терпенье, С скамьи как бешенный вскочил И псу священному — о, ужас! — наступил На божескую лапу… Скорее в руки посох, шляпу, Скорей из Мемфиса бежать От гнева старцев разъяренных, От крокодилов, псов и луковиц священных, И между греков просвещенных Любезной мудрости искать. На первом корабле он полетел в Кротону. В Кротоне бьет челом смиренно Агатону, Мудрейшему из мудрецов, Жестокому врагу и мяса, и бобов (Их в гневе Пифагор, его учитель славный, Проклятьем страшным поразил, Затем что у него желудок неисправный Бобов и мяса не варил). ‘Ты мудрости ко мне, мой сын, пришел учиться? — У грека старец вопросил С усмешкой хитрою. — Итак, прошу садиться И слушать пенье сфер: ты слышишь?’ — ‘Ничего!’ — ‘А видишь ли в девятом мире Духов, летающих в эфире?’ — ‘И менее того!’ — ‘Увидишь, попостись ты года три, четыре, Да лет с десяток помолчи; Тогда, мой сын, тогда обнимешь бренным взором Все тайной мудрости лучи; Обнимешь, я тебе клянуся Пифагором…’ — ‘Согласен, так и быть!’ Но греку шутка ли и день не говорить? А десять лет молчать, молчать да всё поститься — Зачем? чтоб мудрецом, С морщинным от поста и мудрости челом, В Афины возвратиться? О нет! Чрез сутки возопил голодный Филалет: ‘Юпитер дал мне ум с рассудком Не для того, чтоб я ходил с пустым желудком; Я мудрости такой покорнейший слуга; Прощайте ж навсегда Кротонски берега!’ Сказал и к Этне путь направил; За делом! чтоб на ней узнать, зачем и как Изношенный башмак Философ Эмпедокл пред смертью там оставил Узнал — и с вестью сей Он в Грецию скорей С усталой от забот и праздности душою. Повсюду гость среди людей, Везде за трапезой чужою, Наш странник обходил Поля, селения и грады, Но счастия не находил Под небом счастливым Эллады. Спеша из края в край, он игры посещал, Забавы, зрелища, ристанья, И даже прорицанья Без веры вопрошал; Но хижину отцов нередко вспоминал, В ненастье по лесам бродя с своей клюкою, Как червем, тайною съедаемый тоскою. Притом же кошелек У грека стал легок; А ночью, как он шел через Лаконски горы, Отбили у него И остальное воры. Счастлив еще, что жизнь не отняли его! ‘Но жизнь без денег что? — мученье нестерпимо!’ — Так думал Филалет, Тащясь полунагой в степи необозримой. Три раза солнца свет Сменялся мраком ночи, Но странника не зрели очи Ни жила, ни стезы: повсюду степь и степь Да гор вдали туманной цепь, Илотов и воров ужасные жилища. Что делать в горе! что начать! Придется умирать В пустыне, одному, без помощи, без пищи. ‘Нет, боги, нет! — Терзая грудь, вопил несчастный Филалет, — Я знаю, как покинуть свет! Не стану голодом томиться!’ И меж кустов реку завидя вдалеке, Он бросился к реке — Топиться! ‘Что, что ты делаешь, слепец?’ — Несчастному вскричал скептический мудрец, Памфил седобородый, Который над водой, любуяся природой, Один с клюкой тихонько брел И, к счастью, странника нашел На крае гибельной напасти. ‘Топиться хочешь ты? Согласен; но сперва Поведай мне, твоя спокойна ль голова? Рассудок ли тебя влечет в реку иль страсти? Рассудок: но его что нам вещает глас? Что жизнь и смерть равны для нас. Равны — так незачем топиться. Дай руку мне, мой сын, и не стыдись учиться У старца, чем мудрец здесь может быть счастлив’. Кто жить советует — всегда красноречив: И наш герой остался жив. В расселинах скалы, висящей над водою, В тени приветливой смоковниц и олив, Построен был шалаш Памфиловой рукою, Где старец десять лет Провел в молчании глубоком И в вечность проникал своим орлиным оком, Забыв людей и свет. Вот там-то ужин иль обед Простой, но очень здравый, Находит Филалет: Орехи, желуди и травы, Большой сосуд воды — и только. Боже мой! Как сладостно искать для трапезы такой В утехах мудрости приправы! Итак, в том дива нет, что с путником Памфил Об атараксии {*} тотчас заговорил. {* Душевное спокойствие.} ‘Всё призрак — под конец хозяин заключили: — Богатство, честь и власти, Болезнь и нищета, несчастия и страсти, И я, и ты, и целый свет, — Всё призрак!’ — ‘Сновиденье!’ — Со вздохом повторял унылый Филалет; Но, глядя на сухой обед, Вскричал: ‘Я голоден!’ — ‘И это заблужденье, Всё грубых чувств обман; не сомневайся в том’. Неделю попостясь с бродатым мудрецом, Наш призрак-Филалет решился из пустыни Отправиться в Афины. Пора, пора блеснуть на площади умом! Пора с философом расстаться, Который нас недаром научил, Как жить и в жизни сомневаться. Услужливый Памфил Монет с десяток сам бродяге предложил, Котомкой с желудьми сушеными ссудил И в час румяного рассвета Сам вывел по тропам излучистым Тайгета На путь афинский Филалета. Вот странник наш идет и день и ночь один; Проходит Арголиду, Коринф и Мегариду; Вот — Аттика, и вот — дым сладостный Афин, Керамик с рощами… предместия начало… Там… воды Иллиса!.. В нем сердце задрожало: Он грек, то мудрено ль, что родину любил, Что землю целовал с горячими слезами, В восторге, вне себя, с деревьями, с домами Заговорил!.. Я сам, друзья мои, дань сердца заплатил, Когда, волненьями судьбины В отчизну брошенный из дальних стран чужбины, Увидел наконец Адмиралтейский шпиц, Фонтанку, этот дом… и столько милых лиц, Для сердца моего единственных на свете! Я сам… Но дело всё теперь о Филалете, Который, опершись на кафедру, стоит И ждет опять денницы На милой площади аттической столицы. Заметьте, милые друзья, Что греки снаряжать тогда войну хотели, С каким царем, не помню я, Но знаю только то, что риторы гремели, Предвестники народных бед. Так речью их сразить желая, Филалет Всех раньше на помост погибельный взмостился И вот блеснул Авроры свет, А с ним и шум дневной родился. Народ зашевелился. В Афинах, как везде, час утра — час сует. На площадь побежал ремесленник, поэт, Поденщик, говорун, с товарами купчиха, Софист, архонт и Фрина С толпой невольниц и сирен, И бочку прикатил насмешник Диоген; На площадь всяк идет для дела и без дела; Нахлынули, — вся площадь закипела. Вы помните, бульвар кипел в Париже так Народа праздными толпами, Когда по нем летал с нагайкою козак Иль северный Амур с колчаном и стрелами. Так точно весь народ толпился и жужжал Перед ораторским амвоном. Знак подан. Начинай! Рой шумный замолчал. И ритор возвестил высокопарным тоном, Что Аттике война Погибельна, вредна; Потом велеречиво, ясно По пальцам доказал, что в мире быть… опасно. ‘Что ж делать?’ — закричал с досадою народ. ‘Что делать?.. — сомневаться. Сомненье мудрости есть самый зрелый плод. Я вам советую, граждане, колебаться — И не мириться, и не драться!..’ Народ всегда нетерпелив. Сперва наш краснобай услышал легкий ропот, Шушуканье, а там поближе громкий хохот, А там… Но он стоит уже ни мертв, ни жив, Разинув рот, потупив взгляды, Мертвее во сто раз, чем мертвецы баллады. Еще проходит миг — ‘Ну что же? продолжай!’ — Оратор всё ни слова: От страха — где язык! Зато какой в толпе поднялся страшный крик! Какая туча там готова! На кафедру летит град яблоков и фиг, И камни уж свистят над жертвой… И жалкий Филалет, избитый, полумертвый, С ступени на ступень в отчаяньи летит И падает без чувств под верную защиту В объятия отверсты… к Клиту! Итак, тщеславного спасает бедный Клит, Простяк, неграмотный, презренный, В Афинах дни влачить без славы осужденный! Он, он, прижав его к груди. Нахальных крикунов толкает на пути, Одним грозит, у тех пощады просит И брата своего, как старика Эней, К порогу хижины своей На раменах доносит. Как брата в хижине лелеет добрый Клит! Не сводит глаз с него, с ним сладко говорит С простым, но сильным чувством. Пред дружбой ничего и Гиппократ с искусством! В три дни страдалец наш оправился и встал, И брату кинулся на шею со слезами; А брат гостей назвал И жертву воскурил пред отчими богами. Весь домик в суетах! Жена и рой детей Веселых, резвых и пригожих, Во всем на мать свою похожих, На пиршество несут для радостных гостей Простой, но щедрый дар наследственных полей, Румяное вино, янтарный мед Гимета, — И чаша поднялась за здравье Филалета! ‘Пей, ешь и веселись, нежданный сердца гость!’ — Все гости заодно с хозяином вскричали. И что же? Филалет, забыв народа злость, Беды, проказы и печали, За чашей круговой опять заговорил В восторге о тебе, великолепный Нил! А дней через пяток, не боле, Наскуча видеть всё одно и то же поле, Всё те же лица всякий день, Наш грек, — поверите ль? — как в клетке стосковался. Он начал по лесам прогуливать уж лень, На горы ближние взбирался, Бродил всю ночь, весь день шатался; Потом Афины стал тихонько посещать, На милой площади опять Зевать, С софистами о том, об этом толковать; Потом… проведав он от старых грамотеев, Что в мире есть страна, Где вечно царствует весна, За розами побрел — в снега гипербореев. Напрасно Клит с женой ему кричали вслед С домашнего порога: ‘Брат милый, воротись, мы просим, ради Бога! Чего тебе искать в чужбине? новых бед? Откройся, что тебе отечество немило? Иль дружество тебя, жестокий, огорчило? Останься, милый брат, останься, Филалет!’ Напрасные слова — чудак не воротился — Рукой махнул… и скрылся.