Вчера, Бобровым утомленный, Я спал и видел странный сон! Как будто светлый Аполлон, За что, не знаю, прогневленный, Поэтам нашим смерть изрек; Изрек — и все упали мертвы, Невинны Аполлона жертвы! Иной из них окончил век, Сидя на чердаке высоком, В издранном шлафроке широком, Наг, голоден и утомлен Упрямой рифмой к светлу небу_. Другой, в Цитеру пренесен, Красу, умильную как Гебу, Хотел для нас насильно… петь И пал бес чувств в конце эклоги; Везде, о милосердны боги! Везде пирует алчна смерть, Косою острой быстро машет, Богату ниву аду пашет И губит Фебовых детей, Как ветр осенний злак полей! Меж тем в Элизии священном, Лавровым лесом осененном, Под шумом Касталийских вод, Певцов нечаянный приход Узнал почтенный Ломоносов, Херасков, сын и слава россов, Самолюбивый Фебов сын, Насмешник, грозный бич пороков, Замысловатый Сумароков И, Мельпомены друг, Княжнин. И ты сидел в толпе избранной, Стыдливой грацией венчанный, Певец прелестныя мечты, Между Психеи {1} легкокрылой И бога нежной красоты; И ты там был, наездник хилый Строптива девственниц седла, Трудолюбивый, как пчела, Отец стихов ‘Тилемахиды’, И ты, что сотворил обиды Венере девственной, Барков! И ты, о мой певец беззлобный, Хемницер, в баснях бесподобный! — Все, словом, коих бог певцов Венчал бессмертия лучами, Сидели там олив в тени, Обнявшись с прежними врагами; Но спорили еще они О том, о сем — и не без шума (И в рае, думаю, у нас У всякого своя есть дума, Рассудок свой, и вкус, и глаз). Садились все за пир богатый, Как вдруг Майинин сын крылатый, Ниссланный вышним Божеством, Сказал сидящим за столом: ‘Сюда, на берег тихой Леты, Бредут покойные поэты; Они в реке сей погрузят Себя и вместе юных чад. Здесь опыт будет правосудный: Стихи и проза безрассудны Потонут вмиг: так Феб судил!’ — Сказал Эрмий — и силой крыл От ада к небу воспарил. ‘Ага! — Фонвизин молвил братьям, — Здесь будет встреча не по платьям, Но по заслугам и уму’. — ‘Да много ли, — в ответ ему Кричал, смеяся, Сумароков, — Певцов найдется без пороков? Поглотит Леты всех струя, Поглотит всех, иль я не я!’ — ‘Посмотрим, — продолжал вполгласа Поэт, проклятый от Парнаса, — Егда прийдут…’ Но вот они, Подобно как в осенни дни Поблеклы листия древесны, Что буря в долах разнесла, {2} — Так теням сим не весть числа! Идут толпой в ущелья тесны, К реке забвения стихов, Идут под бременем трудов; Безгласны, бледны, приступают, Любезных детищей купают… И более не зрят в волнах! Но тут Минос, певцам на страх, Старик угрюмый и курносый, Чинит расправу и вопросы: ‘Кто ты, вещай?’ — ‘Я тот поэт, По счастью очень плодовитый (Был тени маленькой ответ), Я тот, венками роз увитый Поэт-философ-педагог, Который задушил Вергилья, Окоротил Алкею крылья. Я здесь! Сего бо хощет БогИ долг священныя природы_…’ {3} — ‘Кто ж ты, болтун?’ — ‘Я… Верзляков!’ — ‘Ступай и окунися в воды!’ — ‘Иду… во мне вся мерзнет кровь… Душа… всего… душа природы, Спаси… спаси меня, любовь! Авось…’ — ‘Нет, нет, болтун несчастный, Довольно я с тобою выл!’ — Сказал ему Эрот прекрасный, Который тут с Психеей был. ‘Ступай!’ — Пошел, — и нет педанта. ‘Кто ты?’ — спросил доносчик тень, Несущу связку фолианта? ‘Увы, я целу ночь и день Писал, пишу и вечно буду Писать… всё прозой, без еров_. Невинен я. На эту груду Смотри, здесь тысячи листов, Священной пылию покрытых, И нет ера ни одного. Да, я!..’ — ‘Скорей купать его!’ Но тут явились лица новы Из белокаменной Москвы. Какие странные обновы! От самых ног до головы Обшиты платья их листами, Где прозой детской и стихами Иной кладбище, мавзолей, Другой журнал души своей, Другой Меланию, Зюльмису, Луну, Веспера, голубков, Глафиру, Хлою, Милитрису, Баранов, кошек и котов {4} Воспел в стихах своих унылых На всякий лад для женщин милых (О, век железный!..). А оне Не только въяве, но во сне Поэтов не видали бедных. Из этих лиц уныло-бледных Один, причесанный в тупей, Поэт присяжный, князь вралей, На суд явил творенья новы. ‘Кто ты?’ — ‘Увы, я пастушок, Вздыхатель, завсегда готовый; Вот мой венок и посошок, Вот мой букет цветов тафтяных, Вот список всех красот упрямых, Которыми дышал и жил, Которым я насильно мил. Вот мой баран, моя Аглая’, — Сказал и, тягостно зевая, Спросонья в Лету поскользнул! ‘Уф! я устал, подайте стул, Позвольте мне, я очень славен. Бессмертен я, пока забавен’. — ‘Кто ж ты?’ — ‘_Я Русский и поэт_. Бегом бегу, лечу за славой, Мне враг чужой рассудок здравый. Для Русских прав мой толк кривой, И в том клянусь моей сумой’. — ‘Да кто же ты?’ — ‘Жан-Жак я Русский, Расин и Юнг, и Локк я Русский, Три драмы Русских сочинил Для Русских; нет уж боле сил Писать для Русских драмы слезны; Труды мои все бесполезны! Вина тому — разврат умов’, — Сказал — в реку! и был таков! Тут Сафы русские печальны, Как бабки наши повивальны, Несли расплаканных детей. Одна — прости Бог эту даму! — Несла уродливую драму, Позор для ада и мужей, У коих сочиняют жены. ‘Вот мой Густав, герой влюбленный…’ — ‘Ага! — судья певице сей, — Названья этого довольно: Сударыня! мне очень больно, Что вы, забыв последний стыд, Убили драмою Густава. В реку, в реку!’ О, жалкий вид! О, тщетная поэтов слава! Исчезла Сафо наших дней С печальной драмою своей; Потом и две другие дамы, На дам живые эпиграммы, Нырнули в глубь туманных вод. ‘Кто ты?’ — ‘Я — виноносный гений. Поэмы три да сотню од, Где всюду ночь, где всюду тени, _Где роща ржуща ружий ржот_, {5} Писал с заказу Глазунова Всегда на срок… Что вижу я? Здесь реет между вод ладья, А там, в разрывах черна крова, Урания — душа сих сфер И все титаны ледовиты, Прозрачной мантией покрыты, Слезят!’ — Иссякнул изувер От взора пламенной Эгиды. Один отец ‘Телемахиды’ Слова сии умел понять. На том брегу реки забвенья Стояли тени в изумленьи От речи сей: ‘Изволь купать Себя и всех своих уродов’. — Сказал, не слушая доводов, Угрюмый ада судия. ‘Да всех поглотит вас струя!..’ Но вдруг на адский берег дикий Призрак чудесный и великий В обширном дедовском возке Тихонько тянется к реке. Наместо клячей запряженны, Там люди в хомуты вложенны И тянут кое-как, гужом! За ним, как в осень трутни праздны, Крылатым в воздухе полком Летят толпою тени разны И там и сям. По слову: ‘Стой!’ Кивнула бледна тень главой И вышла с кашлем из повозки. ‘Кто ты? — спросил ее Минос, — И кто сии?’ — на сей вопрос: ‘Мы все с Невы поэты росски’, — Сказала тень. — ‘Но кто сии Несчастны, в клячей превращенны?’ — ‘Сочлены юные мои, Любовью к славе вдохновенны, Они Пожарского поют И топят старца Гермогена; Их мысль на небеса вперенна, Слова ж из Библии берут; Стихи их хоть немного жестки, Но истинно варяго-росски’. — ‘Да кто ж ты сам?’ — ‘_Я также член_; Кургановым писать учен; Известен стал не пустяками, Терпеньем, потом и трудами; Аз есмь зело славенофил_’,- Сказал и пролог растворил. При слове сем в блаженной сени Поэтов приподнялись тени; Певец любовныя езды Осклабил взор усмешкой блудной И рек: ‘О муж, умом не скудный! Обретший редки красоты И смысл в моей ‘Деидамии’, Се ты! се ты!..’ — ‘Слова пустые’,- Угрюмый судия сказал И в Лету путь им показал. К реке подвинулись толпою, Ныряли всячески в водах; Тот книжку потопил в струях, Тот целу книжищу с собою. Один, один славенофил, И то повыбившись из сил, За всю трудов своих громаду, За твердый ум и за дела Вкусил бессмертия награду. Тут тень к Миносу подошла Неряхой и в наряде странном, В широком шлафроке издранном, В пуху, с косматой головой, С салфеткой, с книгой под рукой. ‘Меня врасплох, — она сказала,- В обед нарочно смерть застала, Но с вами я опять готов Еще хоть сызнова отведать Вина и адских пирогов: Теперь же час, друзья, обедать. Я — вам знакомый, я — Крылов!’ {6} ‘Крылов, Крылов’, — в одно вскричало Собранье шумное духов, И эхо глухо повторяло Под сводом адским: ‘Здесь Крылов!’ ‘Садись сюда, приятель милый! Здоров ли ты?’ — ‘И так и сяк’. -‘Ну, что ж ты делал?’ — ‘Всё пустяк — Тянул тихонько век унылый, Пил, сладко ел, а боле спал. Ну, вот, Минос, мои творенья, С собой я очень мало взял: Комедии, стихотворенья Да басни, — всё купай, купай!’ О, чудо! — всплыли все, и вскоре Крылов, забыв житейско горе, Пошел обедать прямо в рай. Еще продлилось сновиденье, Но ваше длится ли терпенье Дослушать до конца его? Болтать, друзья, неосторожно — Другого и обидеть можно. А Боже упаси того! ____________________ 1 — Психею — душу или мечту — древние изображали в виде бабочки или крылатой девы, обнявшейся с Купидоном. 2 — Смотри VI песнь ‘Энеиды’ 3 — Смотри ‘Тень Кука’ 4 — Всё это, даже и кошки, воспеты в Москве — ссылаюсь на журналы. 5 — Этот стих взят из сочинений Боброва, я ничего не хочу присваивать. 6 — Крылов познакомился с духами через ‘Почту’.