Мы шатались на Пасху по Москве по церковной, Ты глядела в то утро на меня одного. Помню, в лавке Гольдштейна я истратил целковый, Я купил тебе пряник в форме сердца мово. Музыканты играли невозможное танго И седой молдаванин нам вина подливал. Помню, я наклонился, и шепнул тебе: «Танька…» Вот и все, что в то утро я тебе прошептал. А бежал я из Крыма, и татарин Ахметка Дал мне женскую кофту и отправил в Стамбул, А в Стамбуле, опять же, — ипподром да рулетка, — проигрался вчистую и ремень подтянул. Содержатель кофейни, полюбовник Нинэли, — Малый, тоже из русских, — дал мне дельный совет: «Уезжай из Стамбула. Говорят, что в Марселе полмильона с России, я узнал из газет». И приплыл я в багажном в той Ахметкиной кофте, Как последнюю память, твое фото храня. Это фото я выкрал у фотографа Кости, Это фото в скитаньях утешало меня. Помню, ночью осенней я вскрывал себе вены, Подобрал меня русский бывший штабс-капитан. А в июне в Марселе Бог послал мне Елену, И была она родом из мадьярских цыган. Она пела романсы и страдала чахоткой, И неслышно угасла среди белого дня. И была она умной, и была она доброй, Говорила по-русски, и жалела меня. Я уехал на север, я добрался до Польши, И на пристани в Гданьске, замерзая в снегу, Я почувствовал, Танька, не могу я так больше, Не могу я так больше, больше так не могу. Мы же русские, Танька, мы приходим обратно, Мы встаем на колени, нам иначе нельзя Мы же русские, Танька, дураки и паскуды, Проститутки и воры, шулера и князья. Мы шатались на Пасху по Москве по церковной, Ты глядела в то утро на меня одного. Помню, в лавке Гольдштейна я истратил целковый, Я купил тебе пряник в форме сердца мово. Музыканты играли невозможное танго И седой молдаванин нам вина подливал. Помню, я наклонился, и шепнул тебе: «Танька…» Вот и все, что в то утро я тебе прошептал.