Дианы грудь, ланиты Флоры Прелестны, милые друзья, Но, каюсь, ножка Терпсихоры Прелестней чем-то для меня; Она, пророчествуя взгляду Неоцененную награду, Влечет условною красой Желаний своевольный рой… Пушкин Нет, на улице трудно дышать. Муза! нынче спектакль бенефисный, Нам в театре пора побывать. Мы вошли среди криков и плеска. Сядем здесь. Я боюсь первых мест, Что за радость ослепнуть от блеска Генеральских, сенаторских звезд. Лучезарней румяного Феба Эти звезды: заметно тотчас, Что они не нахватаны с неба — Звезды неба не ярки у нас. Если б смелым, бестрепетным взглядом Мы решились окинуть тот ряд, Что зовут «бриллиантовым рядом», Может быть, изощренный наш взгляд И открыл бы предмет для сатиры (В самом солнце есть пятнышки). Но — Немы струны карающей лиры, Вихорь жизни порвал их давно! Знайте, люди хорошего тона, Что я сам обожаю балет. «Пораженным стрелой Купидона» Не насмешка — сердечный привет! Понапрасну не бейте тревогу! Не коснусь ни военных чинов, Ни на службе крылатому богу Севших на ноги статских тузов. Накрахмаленный денди и щеголь (То есть купчик — кутила и мот) И мышиный жеребчик (так Гоголь Молодящихся старцев зовет), Записной поставщик фельетонов, Офицеры гвардейских полков И безличная сволочь салонов — Всех молчаньем прейти я готов! До балета особенно страстны Армянин, персиянин и грек, Посмотрите, как лица их красны (Не в балете ли весь человек?). Но и их я оставлю в покое, Никого не желая сердить. Замышляю я нечто другое — Я загадку хочу предложить. В маскарадной и в оперной зале, За игрой у зеленых столов, В клубе, в думе, в манеже, на бале, Словом: в обществе всяких родов, В наслажденьи, в труде и в покое, В блудном сыне, в почтенном отце, — Есть одно — угадайте, какое? — Выраженье на русском лице?.. Впрочем, может быть, вам недосужно. Муза! дай — если можешь — ответ! Спору нет: мы различны наружно, Тот чиновник, а этот корнет, Тот помешан на тонком приличьи, Тот играет, тот любит поесть, Но вглядись: при наружном различьи В нас единство глубокое есть: Нас безденежье всех уравняло — И великих и малых людей — И на каждом челе начертало Надпись: «Где бы занять поскорей?» Что, не так ли?.. История та же, Та же дума на каждом лице, Я на днях прочитал ее даже На почтенном одном мертвеце. Если старец игрив чрезвычайно, Если юноша вешает нос — Оба, верьте мне, думают тайно: Где бы денег занять? вот вопрос! Вот вопрос! Напряженно, тревожно Каждый жаждет его разрешить, Но занять, говорят, невозможно, Невозможнее долг получить. Говорят, никаких договоров Должники исполнять не хотят; Генерал-губернатор Суворов Держит сторону их, говорят… Осуждают юристы героя, Но ты прав, охранитель покоя И порядка столицы родной! Может быть, в долговом отделенье Насиделось бы всё населенье, Если б был губернатор другой! Разорило чиновников чванство, Прожилась за границею знать; Отчего оголело дворянство, Неприятно и речь затевать! На цветы, на подарки актрисам, Правда, деньги еще достаем, Но зато пред иным бенефисом Рубль на рубль за неделю даем. Как же быть? Не дешевая школа Поощрение граций и муз… Вянет юность обоего пола, Терпит даже семейный союз: Тщетно юноши рыщут по балам, Тщетно барышни рядятся в пух — Вовсе нет стариков с капиталом, Вовсе нет с капиталом старух! Сокрушаются Никольс и Плинке, Без почину товар их лежит, Сбыта нет самой модной новинке (Догадайтесь — откройте кредит!), Не развозят картонок нарядных Изомбар, Андрие и Мошра, А звонят у подъездов парадных С неоплаченным счетом с утра. Что модистки! Злосчастные прачки Ходят месяц за каждым рублем! Опустели рысистые скачки, Жизни нет за зеленым столом. Кто, бывало, дурея с азарту, Кряду игрывал по сту ночей, Пообедав, поставит на карту Злополучных пятнадцать рублей И уходит походкой печальной В думу, в земство и даже в семью Отводить болтовней либеральной Удрученную душу свою. С богом, друг мой! В любом комитете Побеседовать можешь теперь О кредите, о звонкой монете, Об «итогах» дворянских потерь, И о «брате» в нагольном тулупе, И о том, за какие грехи Нас журналы ругают и в клубе Не дают нам стерляжьей ухи! Там докажут тебе очевидно, Что карьера твоя решена! Да! трудненько и даже обидно Жить, — такие пришли времена! Купишь что-нибудь — дерзкий приказчик Ассигнацию щупать начнет И потом, опустив ее в ящик, Долгим взором тебя обведет, — Так и треснул бы!.. Впрочем, довольно! Продолжать бы, конечно, я мог, Факты есть, но касаться их больно! И притом, сохрани меня бог, Чтоб я стих мой подделкою серий И кредитных бумаг замарал, — «Будто нет благородней материй?» — Мне отечески «некто» сказал. С этим мненьем вполне я согласен, Мир идей и сюжетов велик: Например, как волшебно прекрасен Бельэтаж — настоящий цветник! Есть в России еще миллионы, Стоит только на ложи взглянуть, Где уселись банкирские жены, — Сотня тысяч рублей, что ни грудь! В жемчуге лебединые шеи, Бриллиант по ореху в ушах! В этих ложах — мужчины евреи, Или греки, да немцы в крестах. Нет купечества русского (стужа Напугала их, что ли?). Одна Откупщица, втянувшая мужа В модный свет, в бельэтаже видна. Весела ты, но в этом веселье Можно тот же вопрос прочитать. И на шее твоей ожерелье — Погодила б ты им щеголять! Пусть оно красоты идеальной, Пусть ты в нем восхитительна, но — Не затих еще шепот скандальный, Будто было в закладе оно: Говорят, чтобы в нем показаться На каком-то парадном балу, Перед гнусным менялой валяться Ты решилась на грязном полу, И когда возвращалась ты с бала, Ростовщик тебя встретил — и снял Эти перлы… Не так ли достала Ты опять их?.. Кредит твой упал, С горя запил супруг сокрушенный, Бог бы с ним! Расставаться тошней С этой чопорной жизнью салонной И с разгулом интимных ночей; С этим золотом, бархатом, шелком, С этим счастьем послов принимать. Ты готова бы с бешеным волком Покумиться, чтоб снова блистать, Но свершились пути провиденья, Всё погибло — и деньги, и честь! Нисходи же ты в область забвенья И супругу дай дух перевесть! Слаще пить ему водку с дворецким, «Не белы-то снеги» распевать, Чем возиться с посольством турецким И в ответ ему глупо мычать… Тешить жен — богачам не забота, Им простительна всякая блажь. Но прискорбно душе патриота, Что чиновницы рвутся туда ж. Марья Савишна! вы бы надели Платье проще! — Ведь как ни рядись, Не оденетесь лучше камелий И богаче французских актрис! Рассчитайтесь, сударыня, с прачкой Да в хозяйство прикиньте хоть грош, А то с дочерью, с мужем, с собачкой За полтину обед не хорош! Марья Савишна глаз не спускала Между тем с старика со звездой. Вообще в бельэтаже сияло Много дам и девиц красотой. Очи чудные так и сверкали, Но кому же сверкали они? Доблесть, молодость, сила — пленяли Сердце женское в древние дни. Наши девы практичней, умнее, Идеал их — телец золотой, Воплощенный в седом иудее, Потрясающем грязной рукой Груды золота… Время антракта Наконец-то прошло как-нибудь. (Мы зевали два первые акта, Как бы в третьем совсем не заснуть.) Все бинокли приходят в движенье — Появляется кордебалет. Здесь позволю себе отступленье: Соответственной живости нет В том размере, которым пишу я, Чтобы прелесть балета воспеть. Вот куплеты: попробуй, танцуя, Театрал, их под музыку петь! Я был престранных правил, Поругивал балет. Но раз бинокль подставил Мне генерал-сосед. Я взял его с поклоном И с час не возвращал, «Однако, вы — астроном!» — Сказал мне генерал. Признаться, я немножко Смутился (о профан!): «Нет… я… но эта ножка… Но эти плечи… стан…» — Шептал я генералу, А он, смеясь, в ответ: «В стремленьи к идеалу Дурного, впрочем, нет. Не всё ж читать вам Бокля! Не стоит этот Бокль Хорошего бинокля… Купите-ка бинокль!..» Купил! — и пред балетом Я преклонился ниц. Готов я быть поэтом Прелестных танцовщиц! Как не любить балета? Здесь мирный гражданин Позабывает лета, Позабывает чин, И только ловят взоры В услужливый лорнет, Что «ножкой Терпсихоры» Именовал поэт. Не так следит астроном За новою звездой, Как мы… но для чего нам Смеяться над собой? В балете мы наивны, Мы глупы в этот час: Почти что конвульсивны Движения у нас: Вот выпорхнула дева, Бинокли поднялись; Взвилася ножка влево — Мы влево подались; Взвилася ножка вправо — Мы вправо… «Берегись! Не вывихни сустава, Приятель!» — «Фора! bis!» Bis!.. Но девы, подобные ветру, Улетели гирляндой цветной! (Возвращаемся к прежнему метру!) Пантомимною сценой большой Утомились мы, вальс африканский Тоже вышел топорен и вял, Но явилась в рубахе крестьянской Петипа — и театр застонал! Вообще мы наклонны к искусству, Мы его поощряем, но там, Где есть пища народному чувству, Торжество настоящее нам; Неужели молчать славянину, Неужели жалеть кулака, Как Бернарди затянет «Лучину», Как пойдет Петипа трепака?.. Нет! где дело идет о народе, Там я первый увлечься готов. Жаль одно: в нашей скудной природе На венки не хватает цветов! Всё — до ластовиц белых в рубахе — Было верно: на шляпе цветы, Удаль русская в каждом размахе… Не артистка — волшебница ты! Ничего не видали вовеки Мы сходней: настоящий мужик! Даже немцы, евреи и греки, Русофильствуя, подняли крик. Всё слилось в оглушительном «браво», Дань народному чувству платя. Только ты, моя Муза! лукаво Улыбаешься… Полно, дитя! Неуместна здесь строгая дума, Неприлична гримаса твоя… Но молчишь ты, скучна и угрюма… Что ж ты думаешь, Муза моя?.. на конек ты попала обычный — На уме у тебя мужики, За которых на сцене столичной Петипа пожинает венки, И ты думаешь: «Гурия рая! Ты мила, ты воздушно легка, Так танцуй же ты „Деву Дуная“, Но в покое оставь мужика! В мерзлых лапотках, в шубе нагольной, Весь заиндевев, сам за себя В эту пору он пляшет довольно, Зиму дома сидеть не любя. Подстрекаемый лютым морозом, Совершая дневной переход, Пляшет он за скрипучим обозом, Пляшет он — даже песни поет!..» А то есть и такие обозы (Вот бы Роллер нам их показал!) — В январе, когда крепки морозы И народ уже рекрутов сдал, На Руси, на проселках пустынных Много тянется поездов длинных… Прямиком через реки, поля Едут путники узкой тропою: В белом саване смерти земля, Небо хмурое, полное мглою. От утра до вечерней поры Всё одни пред глазами картины. Видишь, как, обнажая бугры, Ветер снегом заносит лощины; Видишь, как эта снежная пыль, Непрерывной волной набегая, Под собой погребает ковыль, Всегубящей зиме помогая; Видишь, как под кустом иногда Припорхнет эта малая пташка, Что от нас не летит никуда — Любит скудный наш север, бедняжка! Или, щелкая, стая дроздов Пролетит и посядет на ели; Слышишь дикие стоны волков И визгливое пенье метели… Снежно — холодно — мгла и туман… И по этой унылой равнине Шаг за шагом идет караван С седоками в промерзлой овчине. Как немые, молчат мужики, Даже песня никем не поется, Бабы спрятали лица в платки, Только вздох иногда пронесется Или крик: «Ну! Чего отстаешь? — Седоком одним меньше везешь!..» Но напрасно мужик огрызается. Кляча еле идет — упирается; Скрипом, визгом окрестность полна. Словно до сердца поезд печальный Через белый покров погребальный Режет землю — и стонет она, Стонет белое снежное море… Тяжело ты — крестьянское горе! Ой ты кладь, незаметная кладь! Где придется тебя выгружать?.. Как от выстрела дым расползается На заре по росистым травам, Это горе идет — подвигается К тихим селам, к глухим деревням. Вон — направо — избенки унылые, Отделилась подвода одна, Кто-то молвил: «Господь с вами, милые!» — И пропала в сугробах она… Чу! клячонку хлестнул старичина… Эх! чего ты торопишь ее! Как-то ты, воротившись без сына, Постучишься в окошко свое?.. В сердце самого русского края Доставляется кладь роковая! Где до солнца идет за порог С топором на работе кручина, Где на белую скатерть дорог Поздним вечером светит лучина, Там найдется кому эту кладь По суровым сердцам разобрать, Там она приютится, попрячется — До другого набора проплачется!