Как человек разумной середины, Он многого в сей жизни не желал: Перед обедом пил настойку из рябины И чихирем обед свой запивал. У Кинчерфа заказывал одежду И с давних пор (простительная страсть) Питал в душе далекую надежду В коллежские асессоры попасть, — Затем, что был он крови не боярской И не хотел, чтоб в жизни кто-нибудь Детей его породой семинарской Осмелился надменно попрекнуть. Был с виду прост, держал себя сутуло, Смиренно всё судьбе предоставлял, Пред старшими подскакивал со стула И в робость безотчетную впадал, С начальником ни по каким причинам — Где б ни было — не вмешивался в спор, И было в нем всё соразмерно с чином — Походка, взгляд, усмешка, разговор. Внимательным, уступчиво-смиренным Был при родных, при теще, при жене, Но поддержать умел пред подчиненным Достоинство чиновника вполне; Мог и распечь при случае (распечь-то Мы, впрочем, все большие мастера), Имел даже значительное нечто В бровях… Теперь тяжелая пора! С тех дней, как стал пытливостью рассудка Тревожно-беспокойного наш век Задерживать развитие желудка, Уже не тот и русский человек. Выводятся раскормленные туши, Как ни едим геройски, как ни пьем, И хоть теперь мы так же бьем баклуши, Но в толщину от них уже нейдем. И в наши дни, читатель мой любезный, Лишь где-нибудь в коснеющей глуши Найдете вы, по благости небесной, Приличное вместилище души. Но мой герой — хоть он и шел за веком — Больных влияний века избежал И был таким, как должно, человеком: Ни тощ, ни толст. Торжественно лежал Мясистый, двухэтажный подбородок В воротничках, — но промежуток был Меж головой и грудью так короток, Что паралич — увы! — ему грозил. Спина была — уж сказано — горбата, И на ногах (шепну вам на ушко: Кривых немножко — нянька виновата!) Качалося солидное брюшко… Сирот и вдов он не был благодетель, Но нищим иногда давал гроши И называл святую добродетель Первейшим украшением души. О ней твердил в семействе беспрерывно, Но не во всем ей следовал подчас И извинял грешки свои наивно Женой, детьми, как многие из нас. По службе вел дела свои примерно И не бывал за взятки под судом, Но (на жену, как водится) в Галерной Купил давно пятиэтажный дом. И радовал родительскую душу Сей прочный дом — спокойствия залог. И на Фому, Ванюшу и Феклушу Без сладких слез он посмотреть не мог… Вид нищеты, разительного блеска Смущал его — приличье он любил. От всяких слов, произносимых резко, Он вздрагивал и тотчас уходил. К писателям враждой — не беспричинной — Пылал… бледнел и трясся сам не свой, Когда из них какой-нибудь бесчинный Ласкаем был чиновною рукой. За лишнее считал их в мире бремя, Звал книги побасенками: «Читать — Не то ли же, что праздно тратить время? А праздность — всех пороков наших мать» — Так говорил ко благу подчиненных (Мысль глубока, хоть и весьма стара) И изо всех открытий современных Знал только консоляцию…. Пора Мне вам сказать, что, как чиновник дельный И совершенно русский человек, Он заражен был страстью той смертельно, Которой все заражены в наш век, Которая пустить успела корни В обширном русском царстве глубоко С тех пор, как вист в потеху нашей дворни Мы отдали… «Приятно и легко Бегут часы за преферансом; право, Кто выдумал — был малый c головой» — Так иногда, прищурившись лукаво, Говаривал почтенный наш герой. И выше он не ведал наслаждений… Как он играл?.. Серьезная статья! Решить вопрос сумел бы разве гений, Но так и быть, попробую и я. Когда обед оканчивался чинный, Крестясь, гостям хозяин руки жал И, приказав поставить стол в гостиной, С улыбкой добродушной замечал: «Что, господа, сразиться бы не дурно? Жизнь коротка, а нам не десять лет!» Над ним неслось тогда дыханье бурно, И — вдохновен — он забывал весь свет, Жену, детей; единой предан страсти, Молчал как жрец, бровями шевеля, И для него тогда в четыре масти Сливалось всё — и небо и земля! Вне карт не знал, не слышал и не видел Он ничего, — но помнил каждый приз… Прижимистых и робких ненавидел, Но к храбрецам, готовым на ремиз, Исполнен был глубокого почтенья. При трех тузах, при даме сам-четверт Козырной — в вист ходил без опасенья. В несчастье был, как многие, нетверд: Ощипанной подобен куропатке, Угрюм, сердит, ворчал, повеся нос, А в счастии любил при каждой взятке Пристукивать и говорил: «А что-с?» Острил, как все острят или острили, И замечал при выходе с бубен: «Ну, Петр Кузмич! недаром вы служили Пятнадцать лет — вы знаете закон!» Валетов, дам красивых, но холодных Пушил слегка, как все; но никогда Насчет тузов и прочих карт почетных Не говорил ни слова… Господа! Быть может, здесь надменно вы зевнете И повесть благонравную мою В подробностях излишних упрекнете… Ответ готов: не пустяки пою! Пою, что Русь и тешит и чарует, Что наши дни — как средние века Крестовые походы — знаменует, Чем наша жизнь полна и глубока (Я не шучу — смотрите в оба глаза), Чем от «Москвы родной» до Иртыша, От «финских скал» до «грозного Кавказа» Волнуется славянская душа!!. Притом я сам страсть эту уважаю, — Я ею сам восторженно киплю, И хоть весьма несчастно прикупаю, Но вечеров без карт я не терплю И, где их нет, постыдно засыпаю… Что ж делать нам?.. Блаженные отцы И деды наши пировать любили, Весной садили лук и огурцы, Волков и зайцев осенью травили, Их увлекал, их страсти шевелил Паратый пес, статистый иноходец; Их за столом и трогал и смешил Какой-нибудь наряженный уродец. Они сидеть любили за столом, И было им и любо и доступно Перепивать друг друга и потом, Повздоривши по-русски, дружелюбно Вдруг утихать и засыпать рядком. Но мы забав отцов не понимаем (Хоть мало, всё ж мы их переросли), Что ж делать нам?.. Играть!.. И мы играем, И благо, что занятие нашли, — Сидеть грешно и вредно сложа руки… В неделю раз, пресытившись игрой, В театр Александринский, ради скуки, Являлся наш почтеннейший герой. Удвоенной ценой за бенефисы Отечественный гений поощрял, Но звание актера и актрисы Постыдным, по преданию, считал. Любил пальбу, кровавые сюжеты, Где при конце карается порок… И, слушая скоромные куплеты, Толкал жену легонько под бочок. Любил шепнуть в антракте плотной даме (Всему научит хитрый Петербург), Что страсти и движенье нужны в драме И что Шекспир — великий драматург, — Но, впрочем, не был твердо в том уверен И через час другое подтверждал, — По службе быв всегда благонамерен, Он прочее другим предоставлял. Зато, когда являлася сатира, Где автор — тунеядец и нахал — Честь общества и украшенье мира, Чиновников, за взятки порицал, — Свирепствовал он, не жалея груди, Дивился, как допущена в печать И как благонамеренные люди Не совестятся видеть и читать. С досады пил (сильна была досада!) В удвоенном количестве чихирь И говорил, что авторов бы надо За дерзости подобные — в Сибирь!..