1 Тяжел мой крест: уединенье, Преступной совести мученье, Нужда, недуги. Говорят, К цветущей юности возврат — Под старость нам одно спасенье, Отрада верная. — «Живи, Покуда кровь играет в жилах, А станешь стариться, нарви Цветов, растущих на могилах, И ими сердце обнови…» И я попробовал… но что же?.. Душа по-прежнему нема, И с одичалого ума Стереть угрюмости клейма Ничто не властно. Правый боже! Ужели долгая тюрьма, Ограбив сердце без пощады, Душе моей не даст отрады В воспоминаньи юных лет?.. Иль точно нам отрады нет? Увы! Там душно, там пустыня. Любя, прощая, чуть дыша, Там угасает, как рабыня, Святая женская душа. Переступить порог не смея, Тоски и ужаса полна, Так вянет сказочная фея В волшебном замке колдуна. Воображенье прихотливо Рисует ей другие дни: В чертогах, убранных на диво, Горят венчальные огни; Невеста ждет, жених приходит, И речь его тиха, нежна… Где ум красавицы не бродит, Чего не думает она? Ликует день, щебечут птицы, Красою блещут небеса, Доходят до дверей темницы Любви и воли голоса, — Но ей нет воли, нет отрады. Не нужно камней дорогих, Возьмите пышные наряды! Где мать? где сестры? где жених? Где няня с песенкой и сказкой? Никто не сжалится над ней, И только докучает лаской Противный, старый чародей. Но нет!.. Она любить не станет, Скорей умрет… Уходит он И в гневе подданных тиранит. Кругом проклятья, вопли, стон… Но в сказке витязь благородный Придет — волшебника убьет И клочья бороды негодной К ногам красавицы свободной С рукой и сердцем принесет. А здесь?.. Рога трубят ретиво, Пугая ранний сон детей, И воют псы нетерпеливо… До солнца сели на коней — Ушли… Орды вооруженной Не видит глаз, не слышит слух, И бедный дом, как осажденный, Свободно переводит дух. Меняя быстро пост невольный На празднословье и вино, Спешит забыться раб невольный. Но есть одна: ей всё равно! В ее душе светлей не станет! Всё тот же мрак, всё тот же гнет: И сон перерванный не манит, И утро к жизни не зовет. Скорей, затворница немая, Рыданьем душу отведи! Терпи любя, терпи прощая, И лучшей участи не жди!.. Осаду ненадолго сняли… Вот вечер — снова рог трубит. Примолкнув, дети побежали, Но мать остаться им велит; Их взор уныл, невнятен лепет… Опять содом, тревога, трепет! А ночью свечи зажжены, Обычный пир кипит мятежно. И бледный мальчик, у стены Прижавшись, слушает прилежно И смотрит жадно (узнаю Привычку детскую мою)… Что слышит? песни удалые Под топот пляски удалой; Глядит, как чаши круговые Пустеют быстрой чередой; Как на лету куски хватают И рот захлопывают псы, Как на тени растут, кивают Большие дядины усы… Смеются гости над ребенком, И чей-то голос говорит: «Не правда ль, он всегда глядит Каким-то травленым волчонком? Поди сюда!» Бледнеет мать; Волчонок смотрит — и ни шагу. «Упрямство надо наказать — Поди сюда!» — Волчонок тягу… «Ату его!» Тяжелый сон!.. Нет, мой восход не лучезарен — Ничем я в детстве не пленен И никому не благодарен. Скорее к юности! Она Всегда мила, всегда ясна… Не бедняку! — Воображенье К столице юношу манит, Там слава, там простор, движенье, И вот он в ней! Идет, глядит — Как чудно город изукрашен! Шпили его церквей и башен Уходят в небо, пышны в нем Театры, улицы, жилища Счастливцев мира — и кругом Необозримые кладбища… О город, город роковой! С певцом громад твоих красивых, Твоей ограды вековой, Твоих солдат, коней ретивых И всей потехи боевой, Плененный лирой сладкострунной, Не спорю я: прекрасен ты В безмолвьи полночи безлунной, В движеньи гордой суеты! _ _ _ _ _ _ Пусть солнце тусклое, скупое Глядится в невские струи; Пусть, теша буйство удалое И сея плевелы свои, Толпы пустых, надменных, праздных, Полны пороков безобразных, В тебе кишат. В стенах твоих И есть и были в стары годы Друзья народа и свободы, А посреди могил немых Найдутся громкие могилы. Ты дорог нам, — ты был всегда Ареной деятельной силы, Пытливой мысли и труда! Всё так. Но если ненароком В твои пределы загляну, Купаясь в омуте глубоком, Переживая старину, Душа болит. Не в залах бальных, Где торжествует суета, В приютах нищеты печальных Блуждает грустная мечта. Не лучезарный, золотистый, Но редкий солнца луч… о нет! Твой день больной, твой вечер мглистый, Туманный, медленный рассвет Воображенье мне рисует… Светает. Чу, как ветер дует! Унять бы рады сорванца, Но он смеется над столицей И флагом гордого творца Играет, как простой тряпицей. Нева волнуется, дома Стоят, как крепости пустые; Железным болтом запертые, Угрюмы лавки, как тюрьма. Их постепенно отворяют, Товару в окна прибавляют, — Так ставит с вечера капкан Охотник, на добычу падкий. Вот солнце глянуло украдкой, Но одолел его туман — И снова мрак. Какие лица Теперь приходится встречать! Такую страшную печать Умеет класть одна столица. Проехал воз: ни рус, ни сед, Чухонец им курносый правил И ельника зеленый след На мокрой улице оставил — Покойник будет! Вот и он! До пышных дожил похорон: Четверкой дроги, гроб угрюмый Стоит высоко под парчой, Идет родня с печальной думой, Поникнув молча головой; Плетутся дряхлые кареты, То там, то тут, полуодеты, Из окон женщины глядят, Прохожий крестится сурово… Прошла процессия — и снова Всё пусто — вот идет солдат За фурой вроде погребальной — Глядит оттуда глаз печальный И видно бледное лицо… Довольно! что теперь не встретишь, На всём унынья след заметишь. Но вот парадное крыльцо В богатом доме отворяет Какой-то рослый молодец, — Теперь-то утро наступает! Туман осилив наконец, Одело солнце сетью чудной Дворцы, и храмы, и мосты, И нет следов заботы трудной И недовольной нищеты! Как будто появляться вредно При полном водвореньи дня Всему, что зелено и бледно, Несчастно, голодно и бедно, Что ходит голову склоня! Теперь гляди на город шумный! Теперь он пышен и богат — Несется в толкотне безумной Блестящих экипажей ряд, Всё полно жизни и тревоги, Все лица блещут и цветут, И с похорон обратно дроги Пустые весело бегут… Ликует сердце молодое — В восторге юноша. Постой! Ты будешь говорить другое, Родство постигнув роковое Меж этим блеском и тобой! Пройдут года в борьбе бесплодной, И на красивые плиты, Как из машины винт негодный, Быть может, брошен будешь ты! Счастлив, кому мила дорога Стяжанья, кто ей верен был И в жизни ни однажды бога В пустой груди не ощутил. Но если той тревоги смутной Не чуждо сердце — пропадешь! В глухую полночь, бесприютный, По стогнам города пойдешь: Громадный, стройный и суровый, Тогда предстанет он имым, И, опоясанный гробами, Своими пышными дворцами, Величьем царственным своим — Не будет радовать. Невольно Припомнишь бедный городок, Где солнца каждому довольно. То правда: город не широк, Не длинен — лай судейской шавки В нем слышен вдоль и поперек. Домишки малы, пусты лавки, Собор, четыре кабака, Тюрьма, шлагбаум полосатый, Дом судный, госпиталь дощатый И площадь… площадь велика: Кругом не видно ей границы, И, слышно, осенью на ней Чудак, заезжий из столицы, Успешно ищет дупелей. Ну, всё как надо, как известно, Над чем столичные давно Острят то глупо, то умно. Зато покойно — и не тесно… Не жди особенных отрад: Что бог послал, тому будь рад, Гляди в халате на дорогу: Вон гуси выступают в ногу С гусиной важностью… но вдруг — Смятенье, дикий крик, испуг! Три тройки наскакали близко. Присев и крылья распустив, Одни бегут, другие низко Летят, а третьи, прискочив, Удрать не летом и не бегом Спешат… и вот простор телегам — Рассыпались, куда кто мог! Так, гордый собственным значеньем, Своим нежданным появленьем Детей пугает педагог; Так поэтические грезы Разносит дуновенье прозы… Но уж запели соловьи, Иди гулять — до сна недолго! Гляди, как тихо катит Волга Свои спокойные струи, Уснув в песчаной колыбели; Как, нагибаясь до земли, Таскают бурлаки кули, А воробьи уж налетели И, теребя мочалу, нос Просунуть силятся в овес. Куда ни взглянешь — птичье племя! Уснув под берегом реки, Чернеют утки, как комки, Но, видно, им покушать время: Проснулись — поплыли гурьбой, Кувырк! и ног утиных строй Стоит недвижно над водой. На всём лучи зари румяной. Как ожерелье, у воды Каких-то белых птиц ряды Сидят на отмели песчаной, И тут же сотни куликов Снуют с оглядкой вороватой; Все белобрюхи, без хохлов, А почему ж один хохлатый? Не долиняв, с весенних пор Сберег он пышную прибавку И ходит важно, как майор, С мундиром вышедший в отставку, Недостает счастливцу шпор! Не любишь птиц — гляди бездумно, Как приближается паром, Неторопливо и нешумно; А там, на берегу другом, Под легким матовым туманом, Как будто войско тесным станом Расположилось на ночлег: Не перечтешь коней, телег! Под каждым стогом-великаном Толпа… И слышны голоса, Стыдливый визг и хохот женский. Но потемнели небеса — Спи мирно, житель деревенский! Ты стоишь сна… Идем домой, Закрыты ставни — всё спокойно. Что ж медлит месяц золотой? Темно. Ни холодно, ни знойно, — Так ровно-ровно дышит грудь. Но слышишь, что-то заскрипело! Калитку отворив чуть-чуть, Выходит девушка несмело. Она глядит по сторонам, Но вот увидела — и к нам Шаги проворно направляет. Ты улыбнулся, ты молчишь… Вдруг «ах!» — и быстро исчезает. Ошиблась, милая! Так мышь, С испугу пискнув, убегает, Заметив любопытный глаз. Пору любви, пору проказ, Чем нашу молодость помянем? Не побежать ли нам за ней? Не подстеречь ли у дверей? Нет, только даром мы устанем. Народ уснул — пора и нам. Одно досадно: по ночам, Должно быть, переспав нещадно, Собака воет безотрадно — Весь город чьей-то смерти ждет, Толкуют набожно и тихо. И ведь случается — возьмет Да и скончается купчиха, Перед которой глупый пес Три ночи выл, поднявши нос. Тогда попробуй разуверить. «Да как ты смеешь сам не верить?». Молчи — предатели они! Люби покой, природу, книгу И независимость храни, Не то среды поддайся игу И лямку общую тяни. Но есть и там свои могилы, Но там бесплодно гибнут силы, Там духота, бездумье, лень, Там время тянется сонливо, Как самодельная расшива По тихой Волге в летний день. Там только не грешно родиться Или под старость умирать. Куда ж идти? К чему стремиться? Где силы юные пытать? Храни господь того, кто скажет: «Простите, мирные поля!» — И бедный свой челнок привяжет К корме большого корабля… Кому судьба венец готовит, Того вопрос: куда идти? — Не устрашит, не остановит; Кого на жизненном пути Любовь лелеет с колыбели, Незримо направляя к цели, — И тот находит путь прямой. Но кто ни богом не отмечен, Ни даже любящей рукой Не охранен, не обеспечен, Тот долго бродит как слепой: Кипит, желает, тратит силы И, поздним опытом богат, Находит у дверей могилы Невольных заблуждений ряд… К чему бы жизнь ни вынуждала, И даже разницы путем Не зная меж добром и злом, Я по теченью плыл сначала, Лишь гордость иногда спасала… Бог весть куда бы прихоть волн Прибила мой убогий челн: Сбирались тучи, путь был труден, А я упорен, безрассуден, — Ждала тяжелая борьба. Но вдруг распутала судьба Загадку жизни несчастливой — Я полюбил, дикарь ревнивый… О ты, кого я с ужасом бежал, Кому с любовью рвался я в объятья, Кому чистосердечно расточал Благословенья и проклятья, — Тебя уж нет! На жизненной стезе Оставив след загадочный и странный, Являясь ангелом в грозе И демоном у пристани желанной, — Погибла ты… Ты сладить не могла Ни с бурным сердцем, ни с судьбою И, бездну вырыв подо мною, Сама в ней первая легла… Ругаясь буйно над кумиром, Когда-то сердцу дорогим, Я мог бы перед целым миром Клеймом ответить роковым Твой путь. Но за пределы гроба Не перешла вражда моя, Я понял: мы виновны оба… Но тяжелей наказан я! Года чредой определенной Идут, но время надо мной Остановилось: страж бессменный Среди той ночи роковой, Стою… ревниво закипаю, И вдруг шаги… и голос твой… И вопль — и с криком: «Не прощаю!..» Всё помню с ясностью такой, Как будто каждый день свершаю Убийство… Тот же, тот же сон Уж двадцать лет: молящий стон, Безумный крик, сверканье стали… Прочь, утонувшие в крови Воспоминания любви! Довольно сердце вы терзали. Скорее в душную тюрьму! Оттуда сердцу моему Единый в жизни луч отрады Мерцает… Так огонь лампады До вечной сени гробовой Горит над каждою головой… 2 Безлюдье, степь. Кругом всё бело, И небеса над головой… Еще отчаянье кипело В душе, упившейся враждой, И смерти лишь она алкала, Когда преступная нога, Звуча цепями, попирала Недружелюбные снега Страны пустынной, сиротливой… Среди зверей я зверем стал, Вином я совесть усыплял И ум гасил… В толпе строптивой Меж нами был один: его Не полюбили мы сначала — Не говорил он ничего, Работал медленно и мало. Кряхтя, копается весь день, Как крот, — мы так его и звали, — А толку нет: не то чтоб лень, Да силы скоро изменяли. Рука, нетвердая в труде, Как спицы ноги, детский голос, И, словно лен, пушистый волос На голове и бороде. Оброс он скоро волосами, Питался черствым сухарем, Но и под грубым армяком Глядел неровней между нами. Его дежурный понукал, И было нам сначала любо Смотреть, как губы он кусал, Когда с ним обходились грубо; Так удила кусает конь, Когда седок его пришпорит. В глазах покажется огонь, Однако промолчит — не спорит! Бывало, подойдем гурьбой, Повалим, будто ненароком, Кричим: «Не хочешь ли домой?» Он только поглядит с упреком И покачает головой. Не пьет, не балагурит с нами. Но скоро час его настал… Был вечер; скрежеща зубами, Один из наших умирал. Куда деваться в подземельи? Кричим: «Скорей! мешаешь спать!» И стали в бешеном весельи Его мы хором отпевать: «Умри! нам всем одна дорога, Другой не будет из тюрьмы!..» Вдруг кто-то крикнул: «Нет в вас бога!» — И песни не допели мы. Глядим: добро б вошел начальник, — Нет, просто выступил вперед Наш белоручка, наш молчальник, Смиренный, кропотливый Крот. Корит, грозит! Дыханье трудно, Лицо сурово, как гроза, И как-то бешено и чудно Блестят глубокие глаза. Смутились мы. Какая сила Ему строптивых покорила — Бог весть! Но грубые умы Он умилил, обезоружил, Он нам ту бездну обнаружил, Куда стремглав летели мы! В заботе новой, в думах строгих Мы совещались до утра, Стараясь вразумить немногих, Не внявших вестнику добра: Душой погибнув безвозвратно, Они за нами не пошли И обновиться благодатно Уж не хотели, не могли. В них сердце превратилось в камень, Навек оледенела кровь… Но в ком, как под золою пламень, Таились совесть и любовь, Тот жадно ждал беседы новой, С душой, уверовать готовой… Не вдруг мы поняли его, Но он учить не тяготился — Он с нами братски поделился Богатством сердца своего! Забыты буйные проказы, Наступит вечер — тишина, И стали нам его рассказы Милей разгула и вина. Пусть речь его была сурова И не блистала красотой, Но обладал он тайной слова, Доступного душе живой. Не на коне, не за сохою — Провел он свой недолгий век В труде ученья, но душою, Как мы, был русский человек. Он не жалел, что мы не немцы, Он говорил: «Во многом нас Опередили иноземцы, Но мы догоним в добрый час! Лишь бог помог бы русской груди Вздохнуть пошире, повольней — Покажет Русь, что есть в ней люди, Что есть грядущее у ней. Она не знает середины — Черна — куда ни погляди! Но не проел до сердцевины Ее порок. В ее груди Бежит поток живой и чистый Еще немых народных сил: Так под корой Сибири льдистой Золотоносных много жил». Его пленяло солнце юга — Там море ласково шумит, Но слаще северная вьюга И больше сердцу говорит. При слове «Русь», бывало, встанет — Он помнил, он любил ее, Заговоривши про нее — До поздней ночи не устанет… Наступит ли вечерний час — Внимая бури вой жестокий, «Теперь, — он говорил, — у нас, — На нашей родине далекой, Еще тепло… Закат горит, Над божьим храмом реют птицы, Домой идут с работы жницы; Въезжая на гору, скрипит Снопами полная телега; Играя, колос из снопа Хватает сытый конь с разбега И ржет. За ним бредет толпа Коровушек. Стемнело небо, И смолкли вдруг работы дня; Ложится пахарь без огня, И распростерли скирды хлеба Свою хранительную сень Вокруг уснувших деревень. Всё тихо; разве без оглядки Фельдъегерь пролетит селом Или обратные лошадки, Понуря голову, шажком Пройдут; заснул ямщик ленивый Верхом на дремлющем коне, Один бубенчик горделивый Воркует сладко в тишине. Да старый вяз в конце селенья Шумит, столетний часовой, Пред ним проходят поколенья, Меняясь быстрой чередой, Он невредим: корысть, беспечность — Его ничто не сокрушит, Любовь народная хранит Его святую долговечность. Он укрывает в летний зной Шатром детей деревни целой; Бедняк калека престарелый Под ним ложится на покой; Наш брат, звуча цепями, ссыльный, Под ним сидит, обритый, пыльный, И богомолок молодых Под тень его ветвей густых Приводит давняя привычка… Чу! тянут в небе журавли, И крик их, словно перекличка Хранящих сон родной земли Господних часовых, несется На темным лесом, над селом, Над полем, где табун пасется, И песня грустная несется Перед дымящимся костром… Не ждут осенние работы, Недолог отдых мужиков — Скрипят колодцы и вороты При третьей песне петухов, Дудит пастух свирелью звонкой, Бежит по ниве чья-то тень: То беглый рекрутик сторонкой Уходит в лес, послышав день. Искал он, чем бы покормиться, Ночь не послала ничего, Придется, видно, воротиться, А страшно!.. Что ловить его! Хозяйка старших разбудила — Блеснули в ригах огоньки И застучали молотила. Бог помочь, братья, мужики!» Родные, русские картины! Заснул, и видел я во сне Знакомый дом, леса, долины, И братья сказывали мне, Что сон их уносил с чужбины К забытой, милой стороне. Летишь мечтой к отчизне дальной, И на душе светлей, теплей… Чего не знал наш друг опальный? Слыхали мы в тюрьме своей И басни хитрые Крылова, И песни вещие Кольцова, Узнали мы таких людей, Перед которыми позднее Слепой народ восторг почует, Вздохнет — и совесть уврачует, Воздвигнув пышный мавзолей. Так иногда, узнав случайно, Кто спас его когда-то тайно, Бедняк, взволнованный, бежит. Приходит, смотрит — вот жилище, Но где ж хозяин? Всё молчит! Идет бедняга на кладбище И на могильные плиты Бросает поздние цветы… Но спит народ под тяжким игом, Боится пуль, не внемлет книгам. О Русь, когда ж проснешься ты И мир на месте беззаконных Кумиров рабской слепоты Увидит честные черты Твоих героев безыменных? О ней, о родине державной, Он говорить не уставал: То жребий ей пророчил славный, То старину припоминал, Кто в древни веки ею правил, Как люди в ней живали встарь, Как обучил, вознес, восславил Ее тот мудрый государь, Кому в царях никто не равен, Кто до скончанья мира славен И свят: Великого Петра Он звал отцом России новой. Он видел след руки Петровой В основе каждого добра. Сто вечеров до поздней ночи Он говорил нам про него — Никто сомкнуть не думал очи И не промолвил ничего. Он говорит, ему внимаем И, полны новых дум, тогда Свои оковы забываем И тяжесть черного труда. Встает во мраке подземелья Пред нами чудный лик Петра, И, как монашеская келья, Тиха преступников нора. Сносней наутро труд несносный, Таскаешь горы не плечах, Чтоб трудолюбец венценосный Сказал спасибо в небесах… Да! видит бог, в кровавом поте Омыли мы свою вину И не напрасно на работе Певали песенку одну: Песня преступников 1 Дружней! работа есть лопатам, Недаром нас сюда вели, Недаром бог насытил златом Утробу матери-земли. Трудись, покамест служат руки, Не сетуй, не ленись, не трусь, Спасибо скажут наши внуки, Когда разбогатеет Русь! 2 У ней, родимой, требы много: Бедна по милости воров! В ней пышны барские чертоги, Но жалки избы мужиков. Недостает у ней дохода В неурожай кормить крестьян, И нечем выкупить народа Царю у палачей-дворян!.. 3 Пускай бежит в упорном деле С нас пот ручьями, как вода, И мерзнет на клейменом теле, Когда почием от труда. Пускай томимся гладом, жаждой, Пусть дрогнем в холоде зимы, Ей пригодится камень каждый, Который добываем мы! * * * Ее сложил в часы недуга Наш тихий, вечно грустный Крот, и часто, поминая друга, В своем углу ее поет Прощенный ссыльный. Здесь мы гости, Сюда вернулись мы не жить — С отцами рядом положить Трудом изломанные кости, Но рады, рады и тому!.. Начальство к нам добрее стало, Получше отвело тюрьму И хорошо аттестовало. Что будет с нами — до конца Тяжелой было нам загадкой, Но в умиленные сердца Прокрался луч надежды сладкой. Так, помню, солнышко украдкой Глядит, бывало, поутру И в нашу черную нору… Но он надежде верил мало, Едва бродя, едва дыша, И только нас бодрить хватало В нем сил… Великая душа! Его страданья были горды, Он их упорно подавлял, Но иногда изнемогал И плакал, плакал. Камни тверды, Любой попробуй… но огня Добудешь только из кремня. Таков он был. Воспоминанья Страшней не помню: знал и я Изнеможение страданья, — Но что была печаль моя? К довольству суетному зависть, Быть может, личная ненависть, Тоска по женщине пустой, С тряпичной, дюжинной душой, Томленье скуки, злость бессилья. Я, говорят, был мелко зол В моей тоске… Не так орел Свои оплакивает крылья, Которых мощь изведал он, Которых царственная сила Его под небо уносила… Да! возвращаясь с похорон, Недаром в голос мы сказали: «Зачем его Кротом мы звали? И мертвый сходен он лицом С убитым молнией орлом!» О чем была его кручина? Рыдал ли он рыданьем сына, Давно отчаявшись обнять Свою тоскующую мать, И невеселая картина Ему являлась: старый дом Стоит в краю деревни бедной, И голова старухи бледной Видна седая под окном. Вздыхает, молится, гадает и смотрит, смотрит, и двойной В окошко рамы не вставляет Старушка позднею зимой. А сколько, глядя на дорогу, Уронит слез — известно богу! Но нет! и бог их не считал! А то бы радость ей послал! Любовь ли бедного томила? Что сталось с нею? Позабыла? Или грустит… и далеко Несется… мысленно заглянет И содрогнется глубоко? Где ей? в ней сердца недостанет! Ах! чувство женское легко! Они его хранят, лелеют, Покуда радует оно, Но если тучи тяготеют И небо грозно и темно — Его спасти им не дано! Быть может, он душою верной Припоминал былых друзей; В кичливой гордости своей, Быть может, враг высокомерный Ему являлся в час ночной… И с криком кинувшись, ногами, Отягощенными цепями, Топтал он призрак роковой? Или изгладила чужбина Всё то, чем молодость жила, И только слезы гражданина Душа живая сберегла? Как знать! Пред ним мы дети были, Ничем мы права не купили Делить великую печаль; Не все мы даже понимали, За что его сюда заслали, Но было трудно, было жаль. Закоренелого невежду Спроси, и тот отдать бы рад Свою последнюю надежду — Под небо родины возврат — За миг единый облегченья Его тоски, его мученья. Но только правосудный бог Утешить мученика мог. И скоро гробовые двери Пред ним открылись, но не вдруг Клейменых каторжников друг Сошел в них: роковой потери По капле яд глотали мы. Почти два года из тюрьмы Не выходя, он разрушался. Зачем? Известно небесам! «Чтоб человек не баловался», — Смеясь, говаривал он нам. И день и ночь поочередно Его мы ложе берегли, Зимой окутывали плотно, Весной на солнышко несли (Был для того у нас устроен Снаряд особенный): больной Кивал тихонько головой И как-то грозно был спокоен. Не шевельнется целый день; Тосклив и кроток беспредельно, Молчит: так раненный смертельно, Глядит и смерти ждет олень… И наконец пора пришла… В день смерти с ложа он воспрянул, И снова силу обрела Немая грудь — и голос грянул! Мечтаньем чудных окрылил Его господь перед кончиной, И он под небо воспарил В красе и легкости орлиной. Кричал он радостно: «Вперед!» — И горд, и ясен, и доволен; Ему мерещился народ И звон московских колоколен; Восторгом взор его сиял, На площади, среди народа, Ему казалось, он стоял И говорил… Прошло два года. Настал святой, великий миг, В скрижалях царства незабвенный, И до Сибири отдаленной Прощенья благовест достиг. Разверзлась роковая яма, Как птицы, вольны вышли мы И, не сговариваясь, прямо Пришли гурьбою из тюрьмы К одной могиле одинокой. Стеснилась грудь тоской жестокой, И каждый небо вопрошал: «Зачем он жил, зачем страдал, Зачем свободы не дождался?» — «Чтоб человек не баловался!» — Один сказал — и присмирел. Переглянулись мы уныло, И тихий ангел пролетел. Лишь буря, не смолкая, выла И небо хмурилось. Земли Добыв лопатою привычной, Мы помолчали — и пошли. И жизнь пошла чредой обычной!.. Хотелось мне увидеть мать, Но что пришлось бы ей сказать? Кто подтолкнуть не устрашится Утес, готовый обвалиться, На плечи брата своего? Кто скажет ей: «Уж нет его! Загородись двойною рамой, Напрасно горниц не студи, Простись с надеждою упрямой И на дорогу не гляди!» Пусть лучше, глядя на дорогу, Отдаст с надеждой душу богу… Но люди звери: кто-нибудь Утес обрушит ей на грудь… Кто знал его, забыть не может, Тоска по нем язвит и гложет, И часто мысль туда летит, Где гордый мученик зарыт. Пустыня белая; над гробом Неталый снег лежит сугробом, То солнце тусклое блестит, То туча черная висит, Встают смерчи, ревут бураны, Седые стелются туманы, Восходит день, ложится тьма, Вороны каркают — и злятся, Что до костей его добраться Мешает вечная зима..