1. На постоялом дворе Вступили кони под навес, Гремя бесчеловечно. Усталый, я с телеги слез, Ночлегу рад сердечно. Спрыгнули псы; задорный лай Наполнил всю деревню; Впустил нас дворник Николай В убогую харчевню. Усердно кушая леща, Сидел уж там прохожий В пальто с господского плеча. «Спознились, сударь, тоже?» — Он, низко кланяясь, сказал. «Да, нынче дни коротки. — Уселся я, а он стоял. — Садитесь! выпьем водки!» Прохожий выпил рюмки две И разболтался сразу: «Иду домой… а жил в Москве… До царского указу Был крепостной: отец и дед Помещикам служили. Мне было двадцать восемь лет, Как волю объявили, Наш барин стал куда как лих, Сердился, придирался. А перед самым сроком стих, С рабами попрощался, Сказал нам: „Вольны вы теперь, — И очи помутились, — Идите с богом!“ Верь, не верь, Мы тоже прослезились И потянулись кто куда… Пришел я в городишко, А там уж целая орда Таких же — нет местишка! Решился я идти в Москву, В конторе записался, И вышло место к Покрову. Не барин — клад попался! Сначала, правда, злился он. Чем больше угождаю, Тем он грубей: прогонит вон… За что?.. Не понимаю! Да с ним — как я смекнул поздней — Знать надо было штучку: Сплошал — сознайся поскорей, Не лги, не чмокай в ручку! Не то рассердишь: „Ермолай! Опомнись! как не стыдно! Привычки рабства покидай! Мне за тебя обидно! Ты человек! ты гражданин! Знай: сила не в богатстве, Не в том — велик ли, мал ли чин, А в равенстве и братстве! Я раболепства не терплю, Не льсти, не унижайся! Случиться может: сам вспылю — И мне не поддавайся!..“ Работы мало, да и той Сам половину правил, Я захворал — всю ночь со мной Сидел — пиявки ставил; За каждый шаг благодарил. С любовью, не со страхом Три года я ему служил — И вдруг пошло всё прахом! Однажды он сердитый стал, Порезался, как брился, Всё не по нем! весь день ворчал И вдруг совсем озлился. Кастит!.. „Потише, господин!“ — Сказал я, вспыхнув тоже. „Как! что?.. Зазнался, хамов сын!“ — И хлоп меня по роже! По старой памяти я прочь, А он за мной — бедовый!.. „Так вот, — продумал я всю ночь, — Каков он — барин новый! Такие речи поведет, Что слушать любо-мило, А кончит тем же, что прибьет! Нет, прежде проще было!“ Обидно! Я его считал Не барином, а братом… Настало утро — не позвал. Свернувшись под халатом, Стонал как раненый весь день, Не выпил чашки чаю… А ночью барин словно тень Прокрался к Ермолаю. Вперед уставился лицом: „Ударь меня скорее! Мне легче будет!..“ (Мертвецом Глядел он, был белее Своей рубахи.) „Мы равны, Да я сплошал… я знаю… Как быть? сквитаться мы должны… Ударь!.. Я позволяю. Не так ли, друг? Скорее хлоп И снова правы, святы…“ — „Не так! Вы барин — я холоп, Я беден, вы богаты! (Сказал я.) Должен я служить, Пока стает терпенья, И я служить готов… а бить Не буду… с позволенья!..“ Он всё свое, а я свое, Спор долго продолжался, Смекнул я: тут мне не житье! И с барином расстался. Иду покамест в Арзамас, Там у меня невеста… Нельзя ли будет через вас Достать другое место?..» (1874) 2. На погорелом месте Славу богу, хоть ночь-то светла! Увлекаться так глупо и стыдно. Мы устали, промокли дотла, А кругом деревеньки не видно. Наконец увидал я бугор, Там угрюмые сосны стояли, И под ними дымился костер, Мы с Трофимом туда побежали. «Горевали, а вот и ночлег!» — «Табор, что ли, цыганский там?» — «Нету! Не видать ни коней, ни телег, Не заметно и красного цвету. У цыганок, куда ни взгляни, Красный цвет — это первое дело!» — «Косари?» — «Кабы были они, Хоть одна бы тут женщина пела». — «Пастухи ли огонь развели?..» Через пни погорелого бора К неширокой реке мы пришли И разгадку увидели скоро: Погорельцы разбили тут стан. К нам навстречу ребята бежали: «Не видали вы наших крестьян? Побираться пошли — да пропали!» — «Не видали!..» Весь табор притих… Звучно щиплет траву лошаденка, Бабы нянчат младенцев грудных, Утешают ребят старушонка: «Воля божья! усните скорей! Эту ночь потерпите вы только! Завтра вам накуплю калачей. Вот и деньги… Глядите-ка сколько!» — «Где ты, бабушка, денег взяла?» — «У оконца, на месячном свете, В ночи зимние пряжу прял а…» Побренчали казной ее дети… Старый дед, словно царь Соломон, Роздал им кой-какую одежу. Патриархом библейских времен Он глядел, завернувшись в рогожу; Величавая строгость в чертах, Череп голый, нависшие брови, На груди и на голых ногах След недавних обжогов и крови. Мой вожатый к нему подлетел: «Здравствуй, дедко!» — «Живите здоровы!» — «Погорели? а хлеб уцелел? Уцелели лошадки, коровы?..» — «Хлебу было сгореть мудрено, — Отвечал патриарх неохотно, — Мы его не имели давно. Спите, детки, окутавшись плотно! А к костру не ложитесь: огонь Подползет — опалит волосенки. Уцелел — из двенадцати — конь, Из семнадцати — три коровенки». — «Нет и ваших дремучих лесов? Век росли, а в неделю пропали!» — «Соблазняли они мужиков, Шутка! сколько у барина крали!» Молча взял он ружье у меня, Осмотрел, осторожно поставил. Я сказал: «Беспощадней огня Нет врага — ничего не оставил!» — «Не скажи. Рассудила судьба, Что нельзя же без древа-то в мире, И оставила нам на гроба Эти сосны…» (Их было четыре…) 3. У Трофима Звезды осени мерцают Тускло, месяц без лучей, Кони бережно ступают, Реки налило дождей. Поскорей бы к самовару! Нетерпением томим, Жадно я курю сигару И молчу. Молчит Трофим, Он сказал мне: «Месяц в небе Словно сайка на столе» — Значит: думает о хлебе, Я мечтаю о тепле. Едем… едем… Тучи вьются И бегут… Конца им нет! Если разом все прольются — Поминай, как звали свет! Вот и наша деревенька! Встрепенулся спутник мой: «Есть тут валенки, надень-ка!» — «Чаю! рому!.. Всё долой!..» Вот погашена лучина, Ночь, но оба мы не спим. У меня своя причина, Но чего не спит Трофим? «Что ты охаешь, Степаныч?» — «Страшно, барин! мочи нет. Вспомнил то, чего бы на ночь Вспоминать совсем не след! И откуда черт приводит Эти мысли? Бороню, Управляющий подходит, Низко голову клоню, Поглядеть в глаза не смею, Да и он-то не глядит — Знай накладывает в шею. Шея, веришь ли? трещит! Только стану забываться, Голос барина: „Трофим! Недоимку!“ Кувыркаться Начинаю перед ним…» — «Страшно, видно, воротиться К недалекой старине?» — «Так ли страшно, что мутится Вся утробушка во мне! И теперь уйдешь весь в пятки, Как посредник налетит, Да с Трофима взятки гладки: Пошумит — и укатит! И теперь в квашне солома Перемешана с мукой, Да зато покойно дома, А бывало — волком вой! Дети были малолетки, Я дрожал и за детей, Как цыплят из-под наседки Вырвет — пикнуть не посмей! Как томили! Как пороли! Сыну сказывать начну — Сын не верит. А давно ли?.. Дочку барином пугну — Девка прыснет, захохочет: „Шутишь, батька!“ — „Погоди! Если только бог захочет, То ли будет впереди!“» — «Есть у вас в округе школы?» — «Есть». — «Учите-ка детей! Не беда, что люди голы, Лишь бы были поумней. Перестанет есть солому, Трусу праздновать народ… И твой внук отцу родному Не поверит в свой черед». (18 июля 1874) На покосе Из «Записной книжки» Сын с отцом косили поле, Дед траву сушил. «Десять лет, как вы на воле, Что же, братцы, хорошо ли?» — Я у них спросил. «Заживили поясницы», — Отвечал отец. «Кабы больше нам землицы, — Молвил молодец, — За царя бы я прилежно Господа молил». — «Неуежно, да улежно», — Дедушка решил…