Почтеннейшая публика! на днях Случилося в столице нашей чудо: Остался некто без пяти в червях, Хоть — знают все — играет он не худо. О том твердит теперь весь Петербург. «Событие вне всякого другого!» Трагедию какой-то драматург, На пользу поколенья молодого, Сбирается состряпать из него… Разумный труд! Заслуги, удальство Похвально петь; но всё же не мешает Порою и сознание грехов, Затем что прегрешение отцов Для их детей спасительно бывает. Притом для нас не стыдно и легко В ошибках сознаваться — их немного, А доблестей — как милостей у бога… Из черного французского трико Жилеты, шелком шитые, недавно В чести и в моде — в самом деле славно! Почтенный муж шестидесяти лет Женился на девице в девятнадцать (На днях у них парадный был обед, Не мог я, к сожаленью, отказаться); Немножко было грустно. Взор ея Сверкал, казалось, скрытыми слезами И будто что-то спрашивал. Но я Отвык, к несчастью, тешиться мечтами, И мне ее не жалко. Этот взор Унылый, длинный; этот вздох глубокий — Кому они? — Любезник и танцор, Гремящий саблей, статный и высокий — Таков был пансионный идеал Моей девицы… Что ж! распорядился Иначе случай… Маскарад и бал В собранье был и очень долго длился. Люблю я наши маскарады; в них, Не говоря о прелестях других, Образчик жизни петербургско-русской, Так ловко переделанной с французской. Уныло мы проходим жизни путь, Могло бы нас будить одно — искусство, Но редко нам разогревает грудь Из глубины поднявшееся чувство, Затем что наши русские певцы Всем хороши, да петь не молодцы, Затем что наши русские мотивы, Как наша жизнь, и бедны и сонливы, И тяжело однообразье их, Как вид степей пустынных и нагих. О, скучен день и долог вечер наш! Однообразны месяцы и годы, Обеды, карты, дребезжанье чаш, Визиты, поздравленья и разводы — Вот наша жизнь. Ее постылый шум С привычным равнодушьем ухо внемлет, И в действии пустом кипящий ум Суров и сух, а сердце глухо дремлет; И свыкшись с положением таким, Другого мы как будто не хотим, Возможность исключений отвергаем И, словно по профессии, зеваем… Но — скучны отступления! Чудак! Знакомый мне, в прошедшую субботу Сошел с ума… А был он не дурак И тысяч сто в год получал доходу, Спокойно жил, доволен и здоров, Но обошли его по службе чином, И вдруг — уныл, задумчив и суров — Он стал страдать славяно-русским сплином; И наконец, в один прекрасный день, Тайком от всех, одевшись наизнанку В отличия, несвойственные рангу, Пошел бродить по улицам, как тень, Да и пропал. Нашли на третьи сутки, Когда сынком какой-то важной утки Уж он себя в припадках величал И в совершенстве кошкою кричал, Стараясь всех уверить в то же время, Что чин большой есть тягостное бремя, И служит он, ей-ей, не для себя, Но только благо общее любя… История другая в том же роде С одним примерным юношей была: Женился он для денег на уроде, Она — для денег за него пошла, И что ж? — о срам! о горе! — оказалось, Что им обоим только показалось; Она была как нищая бедна, И беден был он так же, как она. Не вынес он нежданного удара И впал в хандру; в чахотке слег в постель, И не прожить ему пяти недель. А нежный тесть, неравнодушно глядя На муки завербованного зятя И положенье дочери родной, Винит во всем «натуришку гнилую» И думает: «Для дочери другой Я женишка покрепче завербую». Собачка у старухи Хвастуновой Пропала, а у скряги Сурмина Бежала гувернантка — ищет новой. О том и о другом извещена Столица чрез известную газету; Явилась тотчас разных свойств и лет Тьма гувернанток, а собаки нет. Почтенный и любимый господин, Прославившийся емкостью желудка, Безмерным истребленьем всяких вин И исступленной тупостью рассудка, Объелся и скончался… Был на днях Весь город на его похоронах. О доблестях покойника рыдая, Какой-то друг три речи произнес, И было много толков, много слез, Потом была пирушка — и большая! На голову обжоры непохож, Был полон погреб дорогих бутылок. И длился до заутрени кутеж… При дребезге ножей, бокалов, вилок Припоминали добрые дела Покойника, хоть их, признаться, было Весьма немного; но обычай милый Святая Русь доныне сберегла: Ко всякому почтенье за могилой — Ведь мертвый нам не может сделать зла! Считается напомнить неприличным, Что там- то он ограбил сироту, А вот тогда-то пойман был с поличным. Зато добра малейшую черту Тотчас с большой горячностью подхватят И разовьют, так истинно скорбя, Как будто тем скончавшемуся платят За то, что их избавил от себя! Поговорив — нечаянно напьются, Напившися — слезами обольются, И в эпитафии напишут: «Человек Он был такой, какие ныне редки!» И так у нас идет из века в век, И с нами так поступят наши детки… Литературный вечер был; на нем Происходило чтенье. Важно, чинно Сидели сочинители кружком И наслаждались мудростью невинной Отставшей знаменитости. Потом Один весьма достойный сочинитель Тетрадицу поспешно развернул И три часа — о изверг, о мучитель! — Читал, читал и — даже сам зевнул, Не говоря о жертвах благосклонных, С четвертой же страницы усыпленных. Их разбудил восторженный поэт; Он с места встал торжественно и строго, Глаза горят, в руках тетради нет, Но в голове так много, много, много… Рекой лились гремучие стихи, Руками он махал, как исступленный. Слыхал я в жизни много чепухи И много дичи видел во вселенной, А потому я не был удивлен… Ценителей толпа рукоплескала, Младой поэт отвесил им поклон И всё прочел торжественно с начала. Затем как раз и к делу приступить Пришла пора. К несчастью, есть и пить В тот вечер я не чувствовал желанья, И вон ушел тихонько из собранья. А пили долго, говорят, потом, И говорили горячо о том, Что движемся мы быстро с каждым часом И дурно, к сожаленью, в нас одно, Что небрежем отечественным квасом И любим иностранное вино. На петербургских барынь и девиц Напал недуг свирепый и великий: Вскружился мир чиновниц полудикий И мир ручных, но недоступных львиц. Почто сия на лицах всех забота? Почто сей шум, волнение умов? От Невского до Козьего болота, От Козьего болота до Песков, От пестрой и роскошной Миллионной До Выборгской унылой стороны — Чем занят ум мужей неугомонно? Чем души жен и дев потрясены?? Все женщины, от пресловутой Ольги Васильевны, купчихи в сорок лет, До той, которую воспел поэт (Его уж нет), помешаны на польке! Предчувствие явления ея В атмосфере носилося заране. Она теперь у всех на первом плане И в жизни нашей главная статья; О ней и меж великими мужами Нередко пренья, жаркий спор кипит, И старец, убеленный сединами, О ней с одушевленьем говорит. Она в одной сорочке гонит с ложа Во тьме ночной прелестных наших дев, И дева пляшет, общий сон тревожа, А горничная, барышню раздев, В своей каморке производит то же. Достойнейший сын века своего, Пустейший франт, исполнен гордой силой, Ей предан без границ — и для него Средины нет меж полькой и могилой! Проникнувшись великостью труда И важностью предпринятого дела, Как гладиатор в древние года, С ней борется он ревностно и смело… Когда б вы не были, читатель мой, Аристократ — и побывать в танцклассе У Кессених решилися со мной, Оттуда вы вернулись бы в экстазе, С утешенной и бодрою душой. О юношество милое! Тебя ли За хилость и недвижность упрекнуть? Не умерли в тебе и не увяли Младые силы, не зачахла грудь, И сила там кипит твоя просторно, Где всё тебе по сердцу и покорно. И, гордое могуществом своим, Довольно ты своею скромной долей: Твоим порывам смелым и живым Такое нужно поприще — не боле, И тратишь ты среди таких тревог Души всю силу и всю силу ног…