Как дядю моего, Ивана Ильича, Нечаянно сразил удар паралича, В его наследственном имении Корсунском, — Я памятник ему воздвигнул сгоряча, А души заложил в совете опекунском. Мои домашние, особенно жена, Пристали: «Жизнь для нас на родине скучна! Кто: „ангел!“, кто: „злодей!“ вези нас за границу!» Я крикнул старосту Ивана Кузьмина, Именье сдал ему и — укатил в столицу. В столице получив немедленно паспорт, Я сел на пароход и уронил за борт Горячую слезу, невольный дар отчизне… «Утешься, — прошептал нас увлекавший черт, — Отраду ты найдешь в немецкой дешевизне», — И я утешился… И тут уж недолга Развязка мрачная: минули мы брега Священной родины, минули Свинемюнде, Приехали в Берлин — и обрели врага В Луизе-Августе-Фернанде-Кунигунде. Так горничная тварь в гостинице звалась. Но я предупредить обязан прежде вас, Что Лидия — моя дражайшая супруга — Ужасно горяча: как будто родилась Под небом Африки; в ней дышат страсти юга! В отечестве она не знала им узды: Покорно ей вручив правления бразды, Я скоро подчинил ей волю и рассудок (В сочельник крошки в рот не брал я до звезды, Хоть голоду терпеть не может мой желудок), И всяк за мною вслед во всём ей потакал, Противоречием никто не раздражал Из опасенья слез, трагических истерик., В гостинице, едва я умываться стал, Вдруг слышу: Лидия бушует, словно Терек. Я бросился туда. Вот что случилось с ней.. О ужас! о позор! В небрежности своей, Луиза, Лидию с дороги раздевая, Царапнула слегка булавкой шею ей, А Лидия моя, не долго размышляя… Но что тут говорить? Тут нужны не слова; Тут громы нужны бы… Недвижна, чуть жива, Стояла Лидия в какой-то думе новой. Растрепана коса, поникла голова: «На натиск пламенный ей был отпор суровый!..» Слова моей жены: «О друг, Иван Ильич! — Мне вспомнились тогда. — Здесь грубость, мрак и дичь, Здесь жить я не могу — вези меня в Европу!» Ах, лучше б, душечка, в деревне девок стричь Да надирать виски безгласному холопу!