1 «Однажды, зимним вечерком» Я перепуган был звонком, Внезапным, властным… Вот опять! Зачем и кто — как угадать? Как сладить с бедной головой, Когда врывается толпой В нее тревожных мыслей рой? Вечерний звон! вечерний звон! Как много дум наводит он! За много лет всю жизнь мою Припомнил я в единый миг, Припомнил каждую статью И содержанье двух-трех книг, Мной сочиненных. Вспоминал Я также то, где я бывал, О чем и с кем вступал я в спор; А звон неумолим и скор, Меж тем на миг не умолкал, Пока я брюки надевал… О невидимая рука! Не обрывай же мне звонка! Тотчас я силы соберу, Зажгу свечу — и отопру. Гляжу — чуть теплится камин. Невинный «Модный магазин» (Издательницы Софьи Мей) И письма — память лучших дней — Жены теперешней моей, Когда, наивна и мила, Она невестою была, И начатый недавно труд, И мемуары — весом в пуд, И приглашенья двух вельмож, В дома которых был я вхож, До прейскуранта крымских вин — Всё быстро бросил я в камин! И если б истребленья дух Насытить время я имел, Камин бы долго не потух. Но колокольчик мой звенел Что миг — настойчивей и злей. Пылай, камин! Гори скорей, Записок толстая тетрадь! Пора мне гостя принимать… Ну, догорела! Выхожу В гостиную — и нахожу Жену… О, верная жена! Ни слез, ни жалоб, лишь бледна. Блажен, кому дана судьбой Жена с геройскою душой, Но тот блаженней, у кого Нет близких ровно никого… «Не бойся ничего! поверь, Всё пустяки!» — шепчу жене, Но голос изменяет мне. Иду — и отворяю дверь… Одно из славных русских лиц Со взором кротким без границ, Полуопущенным к земле, С печатью тайны на челе, Тогда предстал передо мной Администратор молодой. Не только этот грустный взор, Формально всё — до звука шпор Так деликатно было в нем, Что с этим тактом и умом Он даже больше был бы мил, Когда бы меньше был уныл. Кивнув угрюмо головой, Я указал ему на стул, Не сел он; стоя предо мной, Он лист бумаги развернул И подал мне. Я прочитал И ожил — духом просиял! Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он! Порой таких ужасных дум, Что и действительность сама Не помрачает так ума, Напротив, возвращает ум! «Судить назначено меня При публике, при свете дня! — Я крикнул весело жене. — Прочти, мой друг! Поди ко мне!» Жена поспешно подошла И извещение прочла: «Понеже в вашей книге есть Такие дерзкие места, Что оскорбилась чья-то честь И помрачилась красота, То вас за дерзость этих мест Начальство отдало под суд, А книгу взяло под арест». И дальше чин и подпись тут. Я сущность передал — но слог… Я слога передать не мог! Когда б я слог такой имел, Когда б владел таким пером, Я не дрожал бы, не бледнел Перед нечаянным звонком… Заметив радость, а не злость В лице моем, почтенный гость Любезно на меня взглянул. Вновь указав ему на стул, Я папиросу предложил, Он сел и скромно закурил. Тогда беседа началась О том, как многое у нас Несовершенно; как далек Тот вожделенный идеал, Какого всякий бы желал Родному краю: нет дорог, В торговле плутни и застой, С финансами хоть волком вой, Мужик не чувствует добра, Et caetera, et caetera… Уж час в беседе пролетел, А не коснулись между тем Мы очень многих важных тем, Но тут огарок догорел, Дымясь, — и вдруг расстались мы Среди зловония и тьмы. 2 Ну, суд так суд! В судебный зал Сберется грозный трибунал, Придут враги, придут друзья, Предстану — обвиненный — я, И этот труд, горячий труд Анатомировать начнут! Когда я отроком блуждал По тихим волжским берегам, «Суд в подземелье» я читал, Жуковского поэму, — там, Что стих, то ужас: темный свод Грозя обрушиться, гнетет; Визжа, заржавленная дверь Поет: «Не вырвешься теперь!» И ряд угрюмых клобуков При бледном свете ночников, Кивая, вторит ей в ответ: «Преступнику спасенья нет!» Потом, я помню, целый год Во сне я видел этот свод, Монахов, стражей, палачей; И живо так в душе моей То впечатленье детских дней, Что я и в зрелые года Боюсь подземного суда. Вот почему я ликовал, Когда известье прочитал, Что гласно буду я судим, Хоть утверждают: гласность — дым. Оно конечно: гласный суд — Всё ж суд. Притом же, говорят, Там тоже спуску не дают; Посмотрим, в чем я виноват. (Сажусь читать, надев халат.) Каких задач, каких трудов Для человеческих голов Враждебный рок не задавал? Но, литератор прежних дней! Ты никогда своих статей С подобным чувством не читал, Как я в ту роковую ночь. Скажу вам прямо — скрытность прочь, — Я с точки зрения судьи Всю ночь читал мои статьи. И нечто странное со мной Происходило… Боже мой! То, оправданья подобрав, Я говорил себе: я прав! То сам себя воображал Таким злодеем, что дрожал И в зеркало гляделся я… Занятье скверное, друзья! Примите добрый мой совет, Писатели грядущих лет! Когда постигнет вас беда, Да будет чужд ваш бедный ум Судебно-полицейских дум — Оставьте дело до суда! Нет пользы голову трудить Над тем, что будут говорить Те, коих дело обвинять, Как наше — книги сочинять. А если нервы не уснут На милом слове «Гласный суд», Подлей побольше рому в чай И безмятежно засыпай!.. 3 Заснул и я, но тяжек сон Того, кто горем удручен. Во сне я видел, что герой Моей поэмы роковой С полуобритой головой, В одежде арестантских рот Вдоль по Владимирке идет. А дева, далеко отстав, По плечам кудри разметав, Бежит за милым, на бегу Ныряя по груди в снегу, Бежит, и плачет, и поет… Дитя фантазии моей, Не плачь! До снеговых степей, Я знаю, дело не дойдет. В твоей судьбе средины нет: Или увидишь божий свет, Или — преступной признана — С позором будешь сожжена! Итак, молись, моя краса, Чтобы по милости твоей Не стали наши небеса Еще туманней и темней! Потом другой я видел сон, И был безмерно горек он: Вхожу я в суд — и на скамьях Друзей, родных встречает взор, Но не участье в их чертах — Негодованье и укор! Они мне взглядом говорят: «С тобой мы незнакомы, брат!» — «Что с вами, милые мои?» — Тогда невольно я спросил; Но только я заговорил, Толпа покинула скамьи, И вдруг остался я один, Как голый пень среди долин, Тогда, отчаяньем объят, Я разревелся пред судом И повинился даже в том, В чем вовсе не был виноват!.. Проснувшись, долго помышлял Я о моем жестоком сне, Мужаться слово я давал, Но страшно становилось мне: Ну, как и точно разревусь, От убеждений отрекусь? Почем я знаю: хватит сил Или не хватит — устоять?.. И начал я припоминать, Как развивался я, как жил: Родился я в большом дому, Напоминающем тюрьму, В котором грозный властелин Свободно действовал один, Держа под страхом всю семью И челядь жалкую свою; Рассказы няни о чертях Вносили в душу тот же страх; Потом я в корпус поступил И там под тем же страхом жил. Случайно начал я писать, Тут некий образ посещать Меня в часы работы стал. С пером, со стклянкою чернил Он над душой моей стоял, Воображенье леденил, У мысли крылья обрывал. Но не довольно был он строг, И я терпел еще за то, Что он подчас мой труд берег Или вычеркивал не то. И так писал я двадцать лет, И вышел я такой поэт, Каким я выйти мог… Да, да! Грозит последняя беда… Пошли вам бог побольше сил! Меня же так он сотворил, Что мимо будки городской Иду с стесненною душой, И, право, я не поручусь, Что пред судом не разревусь… 4 Не так счастливец молодой Идет в таинственный покой, Где, нетерпения полна, Младая ждет его жена, С каким я трепетом вступал В тот роковой, священный зал, Где жизнь, и смерть, и честь людей В распоряжении судей. Герой — а я теперь герой — Быть должен весь перед тобой, О публика! во всей красе… Итак, любуйся: я плешив, Я бледен, нервен, я чуть жив, И таковы почти мы все. Но ты не думай, что тебя Хочу разжалобить: любя Свой труд, я вовсе не ропщу, Я сожалений не ищу; «Коварный рок», «жестокий рок» Не больше был ко мне жесток, Как и к любому бедняку. То правда: рос я не в шелку, Под бурей долго я стоял, Меня тиранила нужда, Гнела любовь, гнела вражда; Мне граф <Орлов> мораль читал, И цензор слог мой исправлял, Но не от этих общих бед Я слаб и хрупок как скелет. Ты знаешь, я — «любимец муз», А невозможно рассказать, Во что обходится союз С иною музой; благодать Тому, чья муза не бойка: Горит он редко и слегка. Но горе, ежели она Славолюбива и страстна. С железной грудью надо быть, Чтоб этим ласкам отвечать, Объятья эти выносить, Кипеть, гореть — и погасать, И вновь гореть — и снова стыть. Довольно! Разве досказать, Удобный случай благо есть, Что я, когда начну писать, Перестаю и спать, и есть… Не то чтоб ощутил я страх, Когда уселись на местах И судьи и народ честной, Интересующийся мной, И приготовился читать Тот, чье призванье — обвинять; Но живо вспомнил я тогда Счастливой юности года, Когда придешь, бывало, в класс И знаешь: сечь начнут сейчас! Толпа затихла, начался Доклад — и длился два часа… Я в деле собственном моем, Конечно, не судья; но в том, Что обвинитель мой читал, Своей статьи я не узнал. Так пахарь был бы удивлен, Когда бы рожь посеял он, А уродилось бы зерно Ни рожь, ни греча, ни пшено — Ячмень колючий, и притом Наполовину с дурманом! О прокурор! ты не статью, Ты душу вывернул мою! Слагая образы мои, Я только голосу любви И строгой истины внимал, А ты так ясно доказал, Что я законы нарушал! Но где ж не грозен прокурор?.. Смягченный властию судей, Не так был грозен приговор: Без поэтических затей, Не на утесе вековом, Где море пенится кругом И бьется жадною волной О стены башни крепостной, — На гаупвахте городской, Под вечным смрадом тютюна, Я месяц высидел сполна… Там было сыро; по углам Белела плесень; по стенам Клопы гуляли; в щели рам Дул ветер, порошил снежок. Сиди-посиживай, дружок! Я спать здоров, но сон был плох По милости проклятых блох. Другая, горшая беда: В мой скромный угол иногда Являлся гость: дебош ночной Свершив, гвардейский офицер, Любезный, статный, молодой И либеральный выше мер, День-два беседовал со мной. Уйдет один, другой придет И те же басенки плетет… Блоха — бессонница — тютюн — Усатый офицер-болтун — Тютюн — бессонница — блоха — Всё это мелочь, чепуха! Но веришь ли, читатель мой! Так иногда с блохами бой Был тошен; смрадом тютюна Так жизнь была отравлена, Так больно клоп меня кусал И так жестоко донимал Что день, то новый либерал, Что я закаялся писать… Бог весть, увидимся ль опять!.. Эпилог Зимой поэт молчал упорно, Зимой писать охоты нет, Но вот дохнула благотворно Весна — не выдержал поэт! Вновь пишет он, призванью верен. Пиши, но будь благонамерен! И не рискуй опять попасть На гаупвахту или в часть!