Поэма Лирическое отступление о школьных оценках Память за прошлое держится цепко, то прибывает, то убывает… В школе когда-то были оценки две: «успевает» и «не успевает»… Мир из бетона. Мир из железа. Аэродромный разбойничий рокот… Не успеваю довериться лесу. Птицу послушать. Ветку потрогать… Разочаровываюсь. Увлекаюсь. Липкий мотив про себя напеваю. Снова куда-то бегу, задыхаясь! Не успеваю, Не успеваю… Время жалею. Недели мусолю. С кем-то о чём-то бессмысленно спорю. Вижу всё больше вечерние зори. Утренних зорь я почти что не помню… В душном вагоне – будто в горниле. В дом возвращаюсь. Дверь открываю. Книги квартиру заполонили. Я прочитать их не успеваю!.. Снова ползу в бесконечную гору, злюсь и от встречного ветра немею. Надо б, наверное, жить по-другому! Но по-другому я не умею… Сильным бываю. Слабым бываю. Школьного друга нежданно встречаю. «Здравствуй! Ну как ты?..» И – не успеваю вслушаться в то, что он мне отвечает… Керчь и Калькутта, Волга и Висла. То улетаю, то отплываю. Надо бы, надо бы остановиться! Не успеваю. Не успеваю… Знаю, что скоро метели подуют. От непонятной хандры изнываю… Надо бы попросту сесть и подумать! Надо бы… Надо бы… Не успеваю! Снова меняю вёрсты на мили. По телефону Москву вызываю… Женщину, самую лучшую в мире, сделать счастливой не успеваю!.. Отодвигаю и планы, и сроки. Слушаю притчи о долготерпенье. А написать свои главные строки не успеваю! И вряд ли успею… Как протодьякон в праздничной церкви, голос единственный надрываю… Я бы, конечно, исправил оценки!.. Не успеваю. Не успеваю. Шаги Всё, что угодно, может ещё судьба напророчить: от неожиданной тишины до грома внезапнейшего… Дай мне уверенности твоей, Красная площадь! И помоги мне себя отыскать — завтрашнего… Главная площадь, ты поддержи, выслушай, вывези… На запотевшей брусчатке один молча стою. Крутые зубцы на кремлёвской стене — будто шлемы витязей. И Спасская башня — правофланговым в этом строю… Скоро на башне, в часах городских и домашних размножаясь, пересчитав скрупулёзно вереницу минут и секунд, стрелки курантов сойдутся, как лезвия ножниц, и безвовратно прожитый мной час отстригут. Прожитый час жизни моей. Час без названья. Бывшее время, в котором осталось моё «помоги!..». В это мгновенье, как молотом по наковальне, хлёстко и гулко вдруг зазвучали шаги!.. Грохот сердца. Квадратных плечей разворот. Каждый час пред глазами друзей и врагов начинаются прямо от Спасских ворот эти — памятные — двести десять шагов… (Это я потом шаги подсчитал. А тогда в ночи стоял — оглушён. А тогда в ночи я ответа ждал. И остаток века над миром шёл… Это я потом шаги подсчитал. Приходил сюда наяву и во сне. Будто что-то заранее загадал, что-то самое необходимое мне… Я глядел в глубину огромной стены, будто в тёмное море без берегов. Веря в то, что соединиться должны время жизни моей и время шагов!..) Грохот сердца. И высохших губ немота. Двести десять шагов до знакомых дверей, до того — опалённого славой — поста, молчаливого входа в его Мавзолей… Под холодною дымкой, плывущей с реки, и торжественной дрожью примкнутых штыков, по планете, вбивая в гранит каблуки, — Двести десять весомых, державных шагов! Имена Когда Москва бросается в сны — вчерашний день воскрешать, на траурных плитах кремлёвской стены начинают буквы мерцать. Начинает светиться, будто заря, алфавит от «А» до «Я». Азбука яростного бытия. Азбука Октября… Кто смерти хотел? Никто не хотел. Кто пулю искал? Никто не искал. А ветер над общей судьбою гудел. На длинной стене имена высекал. На груди стены имена полыхают, как ордена!.. Каждое имя в ночи горит своим, особым огнём… Дзержинский. Гагарин. Куйбышев. Рид. Чкалов. Жуков. Артём… Их много. Всех их не перечесть. Их много. Куда ни взгляни… Но если бы, если бы только здесь! Если бы только они! А то — повсюду! И голос дрожит. И я закрываю глаза. Помнить об этом труднее, чем жить. Не помнить об этом — нельзя!.. Последнюю зависть к живым затая, лежат, как во мгле полыньи, твои, Революция, сыновья — любимые дети твои. В поющих песках и в молчащих снегах, в медлительном шелесте трав. У сонных колодцев, в немых сквозняках пронизанных солнцем дубрав. Там, где тоскуют перепела, там, где почти на весу лёгкая, утренняя пчела пьёт из цветка росу. Где клёны околицу сторожат и кукушка пророчит своё… В безбрежной планете солдаты лежат, изнутри согревая её… Они — фундамент. Начало начал. Вслушиваясь в тишину, держат они на своих плечах эту стену и эту страну. Единственным знаменем осенены, — гордость и боль моя… Пылает на плитах кремлёвской стены алфавит от «А» до «Я»… И, задохнувшись, я говорю: Отныне — и каждый день — по этому каменному букварю я бы учил детей! Нет, не по буквам, не по складам, а по этим жизням учил! Я бы им главное передал. Вечное поручил… Мы мало живём. Но живём не зря!.. Веет ветер с Москвы-реки. Пред лицом гранитного букваря караул чеканит шаги. Историческое отступление о крыльях Мужичонка-лиходей — рожа варежкой — дня двадцатого апреля года давнего закричал вовсю в Кремле, на Ивановской, дескать, «Дело у него Государево!!.» Кто таков? Почто вопит? Во что верует? Отчего в глаза стрельцам глядит без робости? Вор — не вор, однако кто его ведает… А за крик держи ответ по всей строгости!.. Мужичка того недремлющая стража взяла. На расспросе объявил этот странный тать, что клянётся смастерить два великих крыла и на оных, аки птица, будет в небе летать… Подземелье. Стол дубовый. И стена на три крюка. По стене плывут, качаясь, тени страшные. Сам боярин Троекуров у смутьяна-мужика, бородою тряся, грозно спрашивали: — Что творишь, холоп?.. — Не худое творю… — Значит, хочешь взлететь?.. — Даже очень хочу… — Аки птица, говоришь?.. — Аки птица, говорю… — Ну а как не взлетишь?.. — Непременно взлечу!.. …Был расспрашиван бахвал строгим способом, шли от засветло расспросы и до затемно. Дыбой гнули мужика, а он упорствовал: «Обязательно взлечу!.. Обязательно!!.» Вдруг и взаправду полетит мозгля крамольная?! Вдруг понравится царю потеха знатная?!. Призадумались боярин и промолвили: — Ладно! Что тебе, холоп, к работе надобно? …Дали всё, что просил для крылатых дел: два куска холста, драгоценной слюды, прутьев ивовых, на неделю еды. (И подьячего, чтоб смотрел-глядел…) Необычное мужичок мастерил, вострым ножиком он холсты кромсал, из белужьих жабр хитрый клей варил, прутья ивовые в три ряда вязал. От рассветной зари до тёмных небес Он работал и не печалился. Он старался — чёрт, он смеялся — бес: «Получается!.. Ой, получается!!.» Слух прошёл по Москве: «Лихие дела!.. Мужичонка… да чтоб мне с места не встать!.. Завтра в полдень, слышь? — два великих крыла… На Ивановской… аки птица летать…» — Что творишь, холоп?.. — Не худое творю… — Значит, хочешь взлететь?.. — Даже очень хочу… — Аки птица, говоришь?.. — Аки птица, говорю… — Ну а как не взлетишь?.. — Непременно взлечу!.. …Мужичонка-лиходей — рожа варежкою, — появившись из ворот скособоченных, дня тридцатого апреля на Ивановскую вышел-вынес два крыла перепончатых! Были крылья угловатыми и мощными, распахнулись – всех зажмуриться заставили. Были тоненькими очень — да не морщили. Были словно ледяными — да не таяли. Отливали эти крылья сияющие то ли — кровушкою, то ли — пожарами… Сам боярин Троекуров со товарищами поглазеть на это чудо пожаловали… Крыльев радужных таких земля не видела. И надел их мужик, слегка важничая. Вся Ивановская площадь шеи вытянула, приготовилася ахнуть вся Ивановская!.. Вот он крыльями взмахнул, сделал первый шаг. Вот он чаще замахал, от усердья взмок. Вот на цыпочки встал, — да не взлеталось никак! Вот он щёки надул, — а взлететь не мог!.. Он и плакал, и молился, и два раза отдыхал, закатив глаза, подпрыгивал по-заячьи. Он поохивал, присвистывал, он крыльями махал и ногами семенил, как в присядочке. По земле стучали крылья, крест болтался на груди. Обдавала пыль вельможного боярина. Мужику уже кричали: «Ну чего же ты? Лети! Обещался, так взлетай, окаянина!..» А когда он завопил: «Да где ж ты, господи?!.» и купца задел крылом, пробегаючи, вся Ивановская площадь взвыла в хохоте, так, что брызнули с крестов стаи галочьи!.. А мужик упал на землю, как подрезали. И не слышал он ни хохота, ни карканья… Сам боярин Троекуров не побрезговали: подошли к мужичку и в личность харкнули. И сказали так боярин: «Будя! Досыта посмеялись… А теперь давай похмуримся… Батогами его! Но чтоб — не дo смерти… Чтоб денёчка два пожил да помучился…» Ой, взлетели батоги посреди весны! Вился каждый батожок в небе пташкою… И оттудова — да поперёк спины! Поперёк спины — да всё с оттяжкою! Чтобы думал — знал! Чтобы впрок — для всех! Чтоб вокруг тебя стало красненько! Да с размахом — а-ах! Чтоб до сердца — э-эх! И ещё раз — о-ох! И — полразика!.. — В землю смотришь, холоп?.. — В землю смотрю… — Полетать хотел?.. — И теперь хочу… — Аки птица, говорил?.. — Аки птица, говорю!.. — Ну а дальше как?.. — Непременно взлечу!.. …Мужичонка-лиходей — рожа варежкой, — одичалых собак пугая стонами, в ночь промозглую лежал на Ивановской, будто чёрный крест – руки в стороны. Посредине государства, затаённого во мгле, посреди берёз и зарослей смородинных, на заплаканной, залатанной, загадочной Земле хлеборобов, храбрецов и юродивых. Посреди иконных ликов и немыслимых личин, бормотанья и тоски неосознанной, посреди пиров и пыток, пьяных песен и лучин человек лежал ничком в крови собственной. Он лежал один, и не было ни звёзд, ни облаков. Он лежал, широко глаза открывши… И спина его горела не от царских батогов, — прорастали крылья в ней. Крылья. Крылышки. Шаги Скоро полночь. Грохочут шаги в тишине… Отражаясь от каменных стен и веков, эхо памяти медленно плещет во мне… Двести десять шагов, двести десять шагов… Через всё, что мы вынесли, превозмогли, — двести десять шагов непростого пути… Вся история нашей живучей Земли — предисловие к этим двумстам десяти!.. Двести десять шагов, двести десять шагов. Мимо долгой, бессонной кремлёвской стены. Сквозь безмолвье ушедших в легенду полков и большую усталость последней войны… Память, память, за собою позови в те далёкие, промчавшиеся дни. Ты друзей моих ушедших оживи, а друзьям живущим молодость верни. Память, память, ты же можешь! Ты должна на мгновенье эти стрелки повернуть. Я хочу не просто вспомнить имена. Я хочу своим друзьям в глаза взглянуть. Посмотреть в глаза и глаз не отвести. Уставать, шагать, и снова уставать… Дай мне воли до конца тебя нести. Дай мне силы ничего не забывать. Труд Пока в пространстве кружится планета, на ней, пропахшей солнцем, никогда не будет дня, чтоб не было рассвета, не будет дня, чтоб не было труда!.. Так было в нашей жизни быстротечной: пришёл в победном рёве медных труб, взамен войны — Великой и Отечественной — Великий и Отечественный труд!.. Вся жизнь как будто начиналась снова в бессонной чехарде ночей и дней. И это было легче ненамного, чем на войне. А иногда — трудней… Великий труд, когда забот по горло. Огромный труд всему наперекор… Работа шла не просто для прокорма, а в общем-то какой там был прокорм! Кусок сырого глинистого хлеба. Вода из безымянного ручья. И печи обгорелые — до неба торчащие над призраком жилья. Такая память нас везде догонит. Не веришь, так пойди перепроверь: два дома неразрушенных — на город! Один мужик — на восемь деревень!.. Расскажешь ли, как, отпахав, отсеяв, споткнулись мы о новую беду и как слезами поливали землю в том — выжженном — сорок шестом году! Как мышцы затвердевшие немели и отдыха не виделось вдали… Мы выдержали. Сдюжили. Сумели. В который раз себя превозмогли… Свою страну, свою судьбу врачуя, мы не копили силы про запас. И не спасло нас никакое чудо. А что спасло? Да только он и спас — Великий и Отечественный. Только! Помноженный на тысячи. Один… Пусть медленно, пусть невозможно долго, но праздник наш поднялся из руин! Поднялся праздник и расправил плечи. Разросся, подпирая облака… Что ж, завтра будет проще? Будет легче? Наоборот: сложней наверняка!.. Уже сейчас — совсем не для забавы — заводим мы незряшный разговор: какая магистраль нас ждёт за БАМом? Где он лежит — грядущий Самотлор?.. …Распахнуты сердца. Открыты лица. Тайга стоит уже в заре по грудь. Стартует утро. Царствует и длится Великий труд. Отечественный труд! На стройках, на полях и на дорогах, в столичном гуле, в деревнях глухих, на самых мудрых синхрофазотронах и в самых немудрёных мастерских! Не надо снисходительной гримасы по поводу «не той величины». Ведь есть не только БАМы и КамАЗы — есть неизбывный общий труд страны! Где без обид несут свои заботы, вершат свои нелёгкие дела обычные совхозы и заводы, которым нет ни славы, ни числа. Не слишком-то надеясь на везенье, живёт страна, мечтая и терпя. Слесарит, инженерит, пашет землю. И верит в жизнь. И создаёт себя! Труд правит миром! Он пьянит, как брага! Он объявляет: всё иль ничего! А без него любое знамя — тряпка! Любое слово без него — мертво! Великий от великого усилья, вознёсший над страной крыло своё! Отечественный! Ибо в нём — Россия и сёстры равноправные её!.. Пока в пространстве кружится планета, на ней — пропахшей солнцем — никогда не будет дня, чтоб не было рассвета! Не будет дня, чтоб не было труда! Нелирическое отступление о дорогах Все когда-нибудь делают шаг за порог. Жизнь у всех — на дорогах бренных… А мечтаю я о пятилетке дорог. Не абстрактных. Вполне конкретных… Вы прислушайтесь: души людские томя, в чернозёмах и в глинистой жиже стонут в голос, воют, ревут ревмя на конкретных дорогах машины! Даже если какая беда пришла, то доехать в средине марта от села одного до другого села — ни рессор не хватит, ни мата!.. Понимаю, что очень огромна страна, допускаю, что мы — не боги. Знаю: в слове «до-ро-га» звенит цена, — дорогие нынче дороги!.. Ладно, дорого… Что ж, нагрузили — вези. Песни пой, себе в утешенье… Ну а хлеб, лежащий в целинной грязи! Он — дешевле?! А далёкие рейсы, будто на приз, — («Доберётся!.. Авось не утонет…»)?! Разве долгий подвиг — шофёрский риск — ничего не стоит?! А колдобины на ежедневном пути, — (чуть расслабишься — треснет шея)… А сама невозможность проехать, пройти?! Разве это — дешевле?! Не хочу, торопясь, предвещать закон, сгоряча городить напраслину. Но в Державе такой, в Государстве таком бездорожье — уже безнравственно! Это — факт! И дело не в чьей-то молве. Я намеренно не стихаю… Не ищите поэзии в данной главе! Не считайте её стихами!.. Не стихи пишу — хриплым криком кричу. Не себе прошу — для Отчизны хочу. Для неё — океанами стиснутой, драгоценной, одной, единственной! Для которой мы трудимся столько лет, для которой поём и печалимся… Недоступного нет, невозможного нет, если только миром навалимся! Если только — с сердцем, с умом, с душой… И Дорога наша сквозь время, та, которая пишется с буквы большой станет к нашим потомкам добрее!.. Всей наивностью этих спешащих строк, всею ширью Земли, всею далью я мечтаю о пятилетке дорог, — самой трудной мечтой мечтаю… За такое можно отдать и жизнь, если это приблизит сроки… А сегодня, по-моему, коммунизм есть Советская власть плюс дороги! Шаги Небо тёмное без берегов. На стене имена горят… Двести десять парадных шагов! Словно это и впрямь — парад! Необъявленный, странный, ночной!.. Вижу: выстроились войска, озарённые круглой луной, продирающейся сквозь облака… Я друзей отца узнаю, — вон они вдалеке стоят… Впереди — в суровом строю — сводный полк Неизвестных солдат!.. Все пришли в эту ночь сюда отовсюду, где шла война: с ноздреватого невского льда, из-под Бреста и Бородина! С Даугавы, с Дона, с Днепра, кто — на лошади, кто — пешком… И безмолвным громом «Ура-а!..» перекатывается над полком!.. Мне тревожно, холодно мне. Ветер скорби хлещет в ушах. В потрясающей тишине государственный слышен шаг! И слова команды слышны. В небе грустные марши парят… Появляются из стены принимающие парад. Командармы далёких дней, чашу выпившие до дна. Застывают возле камней, там, где выбиты их имена… И молчат они. И глядят. Будто верят, что скоро, в ночи к ним из молодости прилетят бесшабашные трубачи!.. Вспоминают бойцов своих. Снова чуют цокот подков… Невесомые руки их — у невидимых козырьков. Война Было Училище. Форма — на вырост. Стрельбы с утра. Строевая – зазря. Полугодичный ускоренный выпуск. И на петлице — два кубаря… Шёл эшелон по протяжной России, шёл на войну сквозь мельканье берёз «Мы разобьём их!..» «Мы их осилим!..» «Мы им докажем!..» — гудел паровоз. Станции как новгородское вече. Мир, где клокочет людская беда. Шёл эшелон. А навстречу, навстречу – лишь санитарные поезда… В глотку не лезла горячая каша. Полночь была, как курок, взведена… «Мы разобьём их!..» «Мы им докажем!..» «Мы их осилим!..» — шептал лейтенант. В тамбуре, Маясь на стрелках гремящих, весь продуваемый сквозняком, он по дороге взрослел – этот мальчик – тонкая шея, уши торчком… Только во сне, оккупировав полку в осатанелом табачном дыму, он забывал обо всём ненадолго. И улыбался. Снилось ему что-то распахнутое и голубое. Небо, а может, морская волна… «Танки!!.» И сразу истошное: «К бою-у!..» Так они встретились: Он и Война… …Воздух наполнился громом, гуденьем. Мир был изломан, был искажён… Это казалось ошибкой, виденьем, странным, чудовищным миражом… Только виденье не проходило: следом за танками у моста пыльные парни в серых мундирах шли и стреляли от живота!.. Дыбились шпалы! Насыпь качалась! Кроме пожара, Не видно ни зги! Будто бы это планета кончалась там, где сейчас наступали враги! Будто её становилось всё меньше!.. Ёжась от близких разрывов гранат, — чёрный, растерянный, онемевший, – в жёстком кювете лежал лейтенант. Мальчик лежал посредине России, всех её пашен, дорог и осин… Что же ты, взводный?! «Докажем!..» «Осилим!..» Вот он — фашист! Докажи. И осиль. Вот он – фашист! Оголтело и мощно воет его знаменитая сталь… Знаю, что это почти невозможно! Знаю, что страшно! И всё-таки встань! Встань, лейтенант!.. Слышишь, просят об этом, вновь возникая из небытия, дом твой, пронизанный солнечным светом, Город. Отечество. Мама твоя… Встань, лейтенант! Заклинают просторы, птицы и звери, снега и цветы. Нежная просит девчонка, с которой так и не смог познакомиться ты! Просит далёкая средняя школа, ставшая госпиталем с сентября. Встань! Чемпионы двора по футболу просят тебя – своего вратаря! Просит высокая звёздная россыпь, горы, излучина каждой реки!.. Маршал приказывает и просит: «Встань, лейтенант! Постарайся! Смоги…» Глядя значительно и сурово, Вместе с землёю и морем скорбя, просит об этом крейсер «Аврора»! Тельман об этом просит тебя! Просят деревни, пропахшие гарью. Солнце, как колокол, в небе гудит! Просит из будущего Гагарин! Ты не поднимешься – он не взлетит… Просят твои нерождённые дети. Просит история… И тогда встал лейтенант. И шагнул по планете, выкрикнув не по уставу: «Айда!!.» Встал и пошёл на врага, как вслепую. (Сразу же сделалась влажной спина.) Встал лейтенант!.. И наткнулся на пулю. Большую и твёрдую, как стена… Вздрогнул он, будто от зимнего ветра. Падал он медленно, как нараспев. Падал он долго… Упал он мгновенно. Он даже выстрелить не успел! И для него наступила сплошная и бесконечная тишина… Чем этот бой завершился – не знаю. Знаю, чем кончилась эта война!.. Ждёт он меня за чертой неизбежной. Он мне мерещится ночью и днём – худенький мальчик, всего-то успевший встать под огнём и шагнуть под огнём!.. …А над домом тучи кружат-ворожат. Под землей цветущей павшие лежат. Дождь идёт над полем, родную землю поит… Мы про них не вспомним, – и про нас не вспомнят! Не вспомнят ни разу. Никто и никогда. Бежит по оврагу мутная вода… Вот и дождь кончился. Радуга как полымя… А ведь очень хочется, чтоб и про нас помнили! Утреннее отступление о Москве Нас у Москвы — очень много… Как по привычной канве, неудержимо и строго утро идёт по Москве. За ночь мосты остыли, съёжились тополя. Дымчата и пустынна набережная Кремля. Башни порозовели, Стазу же стала видна тихих тянь-шаньских елей ранняя седина… Рядом, задумавшись тяжко, — и далеки и близки, — высятся многоэтажки, лепятся особняки. В городе — сотни дорог, вечность в себе таящих. Город — всегда диалог прошлого с настоящим. Есть в нём и детство, и зрелость. Есть и лицо и нутро… Двинулся первый троллейбус, и задышало метро… Вот, добежав, дотикав, пробуя голос свой, полмиллиона будильников грянули над Москвой! Благовест наш небогатый, утренний наш набат… Вот, проснулась Таганка, потягивается Арбат. Кузнецкий рекламы тушит. Зарядье блестит росой. Фыркает Пресня под душем! Останкино шпарит трусцой!.. К определённому сроку по мановенью руки плюхаются на сковородку солнечные желтки!.. Пьёт чай Ордынка и Сетунь… И, снова идя на рожон, мужья забором газетным отгородились от жён!.. Встанут не раньше, не позже, жажду свою утолив… Будто гигантский поршень, в доме работает лифт!.. Встретит всех у порога запах умытой листвы… Нас у Москвы очень много, много нас у Москвы! Мы со столицей на равных, мы для неё — свои! В креслах башенных кранов и на постах ГАИ. В гордых концертных залах, в шахтах и облаках. На производстве — в самых невероятных цехах! Мы этот город ставим! Славу его творим. Памятью обрастаем. С космосом говорим. В каждую мелочь вникаем. Всё измеряем трудом… Может быть, не о каждом люди вспомнят потом. Может, не всем воздастся… Сгорбившись от потерь, мы создаём Государство неравнодушных людей! Долгою будет дорога. Крупною будет цена… Нас у Москвы очень много. А Москва у нас — одна. Мир Мы — жители Земли — богатыри. Бессменно от зари и до зари, зимой и летом, в полднях и в ночах мы тащим тяжесть на своих плечах… Несём мы груз промчавшихся годов, пустых надежд и долгих холодов, отметины от чьих-то губ и рук, нелепых ссор, бессмысленных разлук, случайных дружб и неслучайных встреч. Всё это так, да не об этом речь! Привычный груз не весит ничего… Но, не считая этого всего, любой из нас несёт пятнадцать тонн!.. Наверно, вы не знаете о том? Наверно, вам приятно жить в тепле?.. А между тем на маленькой Земле накоплено так много разных бомб, что, сколько их, не знает даже бог!.. Пока что эти бомбы мирно спят. И может, было б незачем опять о бомбах вспоминать и говорить… Но если только взять и разделить взрывчатку, запрессованную в них, на всех людей — здоровых и больных, слепых и зрячих, старцев и юнцов, на гениев, трудяг и подлецов, на всех — без исключения — людей в их первый день и в их последний день, живущих в прокопчённых городах, копающихся в собственных садах, на всех людей! — и посчитать потом, на каждом будет по пятнадцать тонн! Живём мы. И несёт любой из нас пятнадцать тонн взрывчатки. Про запас… Светло смеётся женщина в гостях. Грустит в холодном доме холостяк. Рыбак по речке спиннингом стегнул. Матрос за стойкой кабака уснул. Пилот мурлычет в небе голубом. Пятнадцать тонн на каждом! На любом!.. Плисецкая танцует вечный вальс. Богатыри! Я уважаю вас… Охотник пробирается тайгой. Шериф бездумно смотрит на огонь. Студент готовится спихнуть зачёт. Хозяйка пудинг яблочный печёт. Рокочет на эстраде баритон. На каждом из живых — пятнадцать тонн!.. Прыгун дрожит не потому, что трус: «Как вознести над планкой этот груз?!.» Старик несёт из булочной батон в авоське. И свои пятнадцать тонн он тащит за плечами, как рюкзак. И дым усталости в его глазах… Без отдыха работает роддом. Смешное, слабенькое существо едва рождается, а для него уже припасено пятнадцать тонн. Пятнадцать тонн на слабеньких плечах! Вот почему все дети так кричат… …Сквозь смех и боль, сквозь суету и сон мы эту ношу медленно несём. Ей подставляем плечи и горбы, влачим её по жизни, как рабы! Её не сбросить, в землю не зарыть, не утопить, врагу не подарить… А ноша эта — чёрт её возьми! — придумана и создана людьми! Людьми самими произведена. В секретные бумаги внесена. Нацелена и взвешена уже… Ну как теперь? Живёт у вас в душе надежда этот шар земной спасти?.. Шлагбаумом, застывшим на пути, — протянутая детская рука. Взрывчатки — вдоволь. Хлеба — ни куска. Взрывчатки — вдоволь. По пятнадцать тонн… Земля утробный исторгает стон! Ей хочется забыться поскорей. Ей страшно за своих богатырей!.. Пока — пятнадцать тонн. А завтра — что? А через десять лет? А через сто? Пусть даже без войны, без взрывов пусть… Богатыри, да разве это — путь?!. …И снова ночь висит над головой. Бездонная, как склад пороховой. Шаги Для сердца любая окраина — близко. Границей очерчена наша Земля. Но в каждом селенье стоят обелиски, похожие чем-то на башни Кремля… Стоят обелиски над памятью вечной, над вдовьей тоской да над тёмной водой с такой же звездою пятиконечной, с такой же спокойной и светлой звездой. С такой же, которая так же алеет, которую так же боятся враги… Солдаты сменяются у Мавзолея, раздольно и мощно чеканят шаги!.. Я слышу: звучат неумолчные гимны. Я вижу: под гроздьями облаков, летящих над миром, до каждой могилы от Спасских ворот — двести десять шагов! До каждой! Пусть маленькой, пусть безымянной. До каждой! Которую помнит народ. По чащам лесным, по траве непримятой проторены тропки от Спасских ворот… Сквозь зимние вьюги и вешние гулы, под пристальным взглядом живущих людей идут караулы, встают караулы у памятников посреди площадей! У скорбных надгробий встают, бронзовея. И бронза становится цветом лица… Есть память, которой не будет забвенья. И слава, которой не будет конца. Пуля Пока эта пуля летела в него… — Ты о чём?!. Он умер в больнице. И всё это было не вдруг. Почти что за месяц мы знали, что он — обречён… Ты помнишь, как плакал в пустом кабинете хирург?! «Какой человек умирает! Какой человек!..» Поэт хирургии полсуток стоял у стола. Хотел опровергнуть прогнозы. И — не опроверг. Там не было пули… — Нет, всё-таки пуля была!.. На любом надгробье — два главных года: год прихода в этот мир. И год ухода. От порога до другого порога вьётся-кружит по земле твоя дорога. Вьётся-кружит по земле твоя усталость. И никто не скажет, много ль осталось… Но однажды, вопреки твоей воле, обрываются надежды и хвори! Обрываются мечты и печали! «Прибыл — убыл…» — в это верят без печати… Я разглядываю камень в испуге: между датами — черта, как след от пули! След от пули! След багряного цвета… Значит, всё-таки была пуля эта! Значит, всё-таки смогла долго мчаться! Значит, всё-таки ждала дня и часа! Всё ждала она, ждала, всё летела! И — домчалась. Дождалась. Досвистела… Два числа на камне время стирает. След от пули между ними пылает!.. Пока эти пули летят, — (а они летят!) — пока эти пули летят в тебя и в меня, наполнившись ветром, осенние сосны гудят, желтеют в витринах газеты вчерашнего дня… А пули летят! И нельзя отсидеться в броне, уехать, забраться в забытые богом края… Но где и когда она встречу назначила мне — весёлая пуля, проклятая пуля моя?! Ударит в какой стороне и с какой стороны?.. Постой! Да неужто не может промазать она?! И вновь суматошные дни суетою полны. Живу я и верю, что жизнь — невозможно длинна. Вот что-то не сделал: «Успею…» (А пуля летит!..) «Доделаю после…» (А пуля смеётся, летя!..) В сырое окно неподкупное время глядит. И небо в потерянных звёздах, как в каплях дождя… Ну что же, на то мы и люди, чтоб всё понимать. На то мы и люди, чтоб верить в бессмертные сны… Над детским дыханьем склонилась усталая мать. Горят имена у подножья кремлёвской стены… На то мы и люди, чтоб помнить других людей. На то мы и люди, чтоб слышать их голоса… В оттаявшем небе — рассветная полоса… Да будет памятным каждый прошедший день! А каждый грядущий день да будет воспет!.. Пока эти пули летят, мы обязаны жить. Пока эти пули летят, мы должны успеть вырастить хлеб, землю спасти, песню сложить. …Пока эти пули летят в тебя и в меня… Шаги Двести десять шагов. Шаг за шагом. Надо мной облака в небе ржавом. Гул шагов. Каждый шаг — будто веха. Это — сердце стучит. Сердце века. Я на площади, как на ладони. Смотрит время в упор: Что я стОю? Что я в жизни могу? Что я знаю?.. Надо мною рассвет, будто знамя. Смотрит время в упор — проверяет. Этот день на меня примеряет. Гул шагов над Москвой. Грохот эха. Сердце века стучит. Сердце века! Продолжается бой — тот — последний!.. Двести десять шагов по вселенной!.. Время стрелки часов переставит. Знаю я: нас однажды не станет. Мы уйдём. Мы уже не вернёмся. Этой горькой землёй захлебнёмся. Этой утренней, этой печальной, неизвестной ещё, непочатой. А она лишь на миг всколыхнётся. И, как море, над нами сомкнётся. Нас однажды не будет. Не станет. Снова выпадет снег. И растает. Дождь прольётся. И речка набухнет. Мы уйдём насовсем. Нас не будет. Превратимся в туман. В горстку праха… Но останется жить наша правда! Мы своё отгорим. Отболеем… Но от имени нас будет Ленин! И от имени нас будут эти двести десять шагов по планете!