Хотя гудят: «Пора!» — изящные валторны, забудьтесь, тенора! Остыньте, баритоны!.. Я расскажу теперь, — жаль, если не сумею, — как наш товарищ пел в двадцатом. Перед смертью. Он умер для того, чтоб мы не умирали… Каратели его, израненного, брали. Заржавленным прутом испытывали силу. Умаялись. Потом велели рыть могилу… Надутый, будто ёж, увешанный оружьем. — «А может, ты споёшь?..» — смеясь, спросил хорунжий… Луна ползла, как тиф. Безжизненно. Сурово… И вздыбился мотив! И прозвучало слово! Пел песню комиссар. Пел, выбрав гимн из гимнов. Пел, будто воскресал. Пел, голову закинув. Пел, будто пил вино. Пел, хвастаясь здоровьем. «Мы наш, — он пел, — мы но- вый мир, — хрипел, — построим!!» Был тёмным, как земля. И мокрым, как из бани. Пел, еле шевеля разбитыми губами. Шептал слова не в такт, упрямо повторялся… И получалось так, что он не пел, а клялся! Литые фразы жгли, с зарёй перемежаясь… Хорунжий крикнул: «Пли!!» А песня про-дол-жа-лась. Была грозе сродни, светилась и трубила!.. В руках у солдатни плясали карабины. Дрожали молодцы — ни стати и ни прыти… Великие певцы, пожалуйста, замрите!.. Пусть видит комиссар, как в озаренье алом встаёт высокий зал с «Интернационалом»! И солнечно в судьбе. И ощущаешь гордость. И веришь, что в тебе — тот комиссарский голос!