1 Эй, родившиеся в трёхтысячном удивительные умы! Археологи ваши отыщут, где мы жили, что строили мы. Археологи ваши осмотрят всё до мелочи, всё подряд. Снимут ржавчину. Ретушь смоют. Сладковатый лак растворят. Пыль сметут движением нежным… И откроются до конца очень древние, окаменевшие, наши песенные сердца. Те, которые отгорели на бессмертных кострах правоты, разорвавшиеся от болезней, не стерпевшие клеветы, натрудившиеся, двужильные, задохнувшиеся в скоростях… Я хочу рассказать, как жили мы. Я пишу вам письмо, хотя между нами пути неблизкие, в человеческий рост — бурьян. И к тому же тетрадные листики — слишком временный материал. Ну и ладно! Пусть! Я согласен. Мир мой тление опроверг. Миллионы моих сограждан пишут письма в тридцатый век! Пишут доменными громадами (по две тысячи тонн в строке!). Пишут письма люди, наматывая на планету витки ракет! Пишут тяжестью ледокола там, где не было ни строки. Пишут письма, беря за горло океанский размах реки! Пишут очень сурово и медленно, силе собственной удивясь… Обязательно, непременно эти письма дойдут до вас! 2 В трёхтысячном в дебрях большого музейного здания вы детям о нашем столетье рассказывать станете. О мире, расколотом надвое, сытом и нищем! Об очень серьёзном молчанье столбов пограничных. О наших привычках, о наших ошибках, о наших руках пропылённых, ни разу покоя не знавших. О том, что мы жили не просто и долг свой исполнили… Послушайте, всё ли вы вспомните? Так ли вы вспомните? Ведь если сегодняшний день вам увидеть охота, поймите, что значат четыре взорвавшихся года. Четыре зимы. И четыре задымленных лета. Где жмых — вместо хлеба. Белесый пожар — вместо света. А как это так: закипает вода в пулемёте, — поймёте? А сумрачный голос по радио: «Нами… оставлен…» — представите? Поймёте, что значит страна — круговой обороной? А как это выглядит: тонкий листок похоронной. Тяжёлый, как оторопь. Вечным морозом по коже… Мы разными были. А вот умирали похоже. Прислушайтесь, добрые люди тридцатого века! Над нашей планетою послевоенные ветры. Уже зацветают огнём опалённые степи… Вы знаете, как это страшно: голодные дети! А что это значит: «Дожди навалились некстати», — представите? А как это выглядит: ватник, «пошитый по моде», — поймёте?.. А после — не сразу, не вдруг и не сами собою — всходили хлеба на полях отгудевшего боя. Плотины на реках крутые хребты подымали. Улыбку детей к Мавзолею несли Первомаи. И всё это было привычно. Прекрасно и трудно… И вот наступило однажды весеннее утро. Был парень, одетый в скафандр. И ракета на старте. Представите? А как он смеялся в своём невесомом полёте, — поймёте? И город был полон улыбками, криком, распевами… О, как это сложно — быть первыми! Самыми первыми! Когда твоё сердце открыто нелёгким раздумьям… А были и тюрьмы. О, сколько неправедных тюрем! Не надо, пожалуйста, не пожимайте плечами, — и вы начинаетесь в нашем нелёгком начале! Нельзя нас поправить. Нельзя ни помочь, ни вмешаться… Вам легче — вы знаете наших героев. И наших мерзавцев. Всех! Завтрашних даже, которые, злы и жестоки, живут среди нас. А быть может, рождаются только. Но вы-то, конечно, поймёте, конечно, узнаете, как были верны мы высокому красному знамени, когда, распоясавшись, враг задыхался от ярости! Когда в наше сердце нацелены были «Поларисы». В газетах тревожно топорщились буквы колючие… А мы проверяли себя правотой революции! Пылала над нами её зоревая громадина. Она была совестью нашей. Она была матерью. Мы быстро сгорали. Мы жили не слишком роскошно. Мы разными были всегда. А мечтали похоже. И вы не забудьте о нас. Ничего не забудьте, когда вы придёте, наступите, станете, будете. 3 Расползаются слухи, будто лава из Этны: «В моду входят узкие брюки! В моду входят поэты! Как встречают их, боже! Мода, что ты наделала?! В зале зрителей больше, чем поклонниц у тенора!..» Это слышу я часто. Поднимаются судьи, ощущая начало «священного» зуда. Вылезают, бранясь, потрясая громами: ах, мол, разассонанс вашу милую маму!.. Как их вопли навязчивы! Как их желчь откровенна!.. Вы простите, товарищи из тридцатого века! Не сдержался я, хотя держался месяцы. Может, зря я вам твержу о мелочах! Но поймите, чтО для нас эти мелочи, в наших медленных, бессонных ночах. Эти мелочи за горло взять могут. Эти мелочи тянутся к ножу… Если правду говорить в глаза — мода, — что ж, считайте: я за модой слежу! Отдаю ей дань везде, где возможно. Повторяю: продолжайся! Звучи!.. Если Родину свою любить — мода, — с этой модой смерть меня разлучит!.. Поднимается поэзия в атаку, отметая словоблудие и лесть… Знаю, будут мне кричать: «Опять в дидактику ты, как прежде, с головою залез!.. Это слишком… Брось!.. Это – лишне… Несъедобная — для многих — трава…» Я спокойно отвечаю: мне лично очень нравятся высокие слова!.. Можно тьму страниц заполнить балясами, — пусть читатель благоденствует всуе… Только строки не затем раскаляются, чтоб потом на них жарились глазуньи! Чтоб взяла их коленкоровая тина, чтоб по цвету подбирались корешки, — расфасованное мягонькое чтиво, бесконечно тепловатые стишки. Не для этого труда поэты созданы!.. Но, с другой стороны, и я знавал мастеров произносить слова высокие и карабкаться по этим словам! Пробиваться к чину, должности, известности, вылезать из кожи, воду мутить. Повторять: «А я стою за власть советскую!..» Думать: «Мне должны за это платить!..» Чёрта с два такие верят во что-нибудь! Но в любой кутерьме, в любые дни, к сожалению, они никак не тонут — на поверхности плавают они. Это их специальность и призвание. Но закашляйся, холуйское враньё! Для меня за высокими словами — настоящее, кровное, моё! Очень тихое порой, очень личное, то летящее в кипении и грохоте! То больное до слёз, то неслышное, — но моё, всегда моё, до самой крохотки. Я высокие слова, как сына, вырастил. Я их с собственной судьбою связал. Я их, каждое в отдельности, выстрадал! Даже больше — я придумал их сам! Выше исповеди они, выше лирики… Пусть бушует в каждой строчке простор. Пусть невзрачные тетрадные листики вместе с хлебом лягут к людям на стол! Чтоб никто им не сказал: «Угомонись!..» Чтобы каждый им улыбкой ответил. Потому что создаём мы коммунизм — величайшую поэзию на свете! Знаю: будет на земле от счастья тесно! Я мечтаю, что когда-нибудь смогу не построчно получать, а посердечно: хоть одно людское сердце за строку. 4 Да! Мы – камни в фундаментах ваших плотин… Ход истории точен и необратим. Но опять мы встаём из дымящихся лет, мы — живые, как совесть. Простые, как хлеб. Молодые, как самая ранняя рань… Мы не верили в ад. Мы плевали на рай! Мы смеялись над богом! Сами были богами. И планета гудела у нас под ногами… Каждый день приносил вороха новостей. Целовали мы тёплых, сопящих детей. Уходили из дома туда, где бои, веря в сердце своё. Веря в руки свои… Сомневались мы? Да. Тосковали мы? Да! А ещё называли свои города именами любимых. И, жизнь торопя, открывали себя, утверждали себя! Выходили со смертью — один на один… Да! Мы – камни в фундаментах ваших плотин. Но у этих спокойных, молчащих камней было столько пронизанных радостью дней! Было столько любви, было столько мечты!.. Мы с планетой своей говорили на «ты». Нас несли самолёты. Везли поезда… Жаль, что времени нам не хватало всегда! Что его никому не давали взаймы… В землю благословенную падали мы. Оборвав свою песню, закончив пути, — семенами ложились, чтоб завтра взойти! Мы мечтали о том, как вы станете жить. И от будущих дней нас нельзя отрешить. Мы спокойны за вас. Мы обнять вас хотим. Мы — основа. Фундаменты ваших плотин. 5 Я пишу письмо в ХХХ век. Просто. Без особенных подробностей… Слышу: «Размахнулся человек!.. Эй, приятель, не помри от скромности! Фантазируй! Мы таких видали. Взялся удивлять — так удивляй!.. Но зачем в тридцатый? Можно дальше! Что уж ты стесняешься? Валяй! В пятисотый! В тысячный! Чего там?!. Ну, а если бить наверняка, — ты б дожил до будущего года, пишущий в грядущие века. Сможешь?..» – Я не знаю… «Так-то, парень! Надо разобраться самому. Твой эпистолярный жанр забавен, только он не нужен никому. Только он никем не будет понят. Ты об этом думал, человек?..» Я пишу. И некогда мне спорить. Я пишу письмо в ХХХ век. 6 Вы, счастливые, живущие в трёхтысячном, хоть на миг себе представить должны, как в двадцатом веке — строгое, притихшее — Человечество глядит в лицо войны… Почему мне это иногда видится? Почему мне в это иногда верится?.. На последнем берегу — Человечество… Позабыты все цари и все правительства. Позабыты рассуждения о вечности… На последнем берегу — Человечество. А над миром остальным — туман стронция. Никому не повезёт, не поздоровится. Надвигается бескровное месиво… Речь идёт не о годах. Речь — о месяце… Все мечты о чуде будущем брошены. И осталось только прошлое. Прошлое. Много прошлого. Чуть-чуть настоящего. Непонятного. Хрупкого. Пустячного. А рассветы загораются бледные… Наступает всё последнее. Последнее! Вот последняя весна пришла — нежная. Никогда ещё такой весны не было! Никогда ещё так не цвели ландыши. И запуталась роса в травинках радужных. И в реке — теплынь. Течёт река летняя. Всё последнее, последнее, последнее. Всё кончается. Конца дожидается… А в больнице мальчишка рождается. Не урод рождается — красавец рождается! И плюет на всё! Ни с чем не считается. Заявляет о самом себе радостно!.. На него врачи глядят с горькой ласкою. Облака плывут над ним. Светло. Доверчиво… На последнем берегу — Человечество. И над мёртвою землёю — солнце медное. С океана дует ветер. Мёртвый. Медленно. И проклятия становятся нелепыми. На земле отныне ничего не было! И Эйнштейна не было! И не было Байрона! И дождей не было! И не было сполохов. И берёз не было! И танца «барыня». И грамматики. И Лувра. И пороха. И никто не сохранит в людской памяти, что такое бог. И нищий на паперти. Что такое поцелуй — влажный, трепетный. Что такое сон. И листья. И лебеди. И не будет ни спасителей, ни спасшихся… Хватит! Что я?! Ночь длинна и черна. До того черна, что можно запачкаться, если руку протянуть из окна… Вы, счастливые, живущие в трёхтысячном, хоть на миг себе представить должны, как в двадцатом веке — грозное, притихшее — Человечество глядит в лицо войны. Переполнена немирными заботами до сих пор предгрозовая тишина… А ещё вы ощутите и запомните: на два лагеря земля разделена! До предела напряжённые нервы. Под прицелами ракет — любая пядь… Красный флаг над лучшей частью планеты очень многим в мире не даёт спать!.. Но прислушайтесь к голосу разгневанному: жаждой жизни земля напоена!.. Мне письмо моё писать было б некому, если б в мире победила война. Человечество не хочет лезть в бункеры. Человечество не хочет лечь в бою!.. И когда вы на земле жить будете, берегите, люди, землю свою! 7 Да сбудется любовь, пронизанная светом! Звенящая над веком, да здравствует любовь! Которой всё дано: и муки, и горенье! Которая давно перешагнула время! Перенеслась в порыве в грядущее Земли… Не мы её открыли. Не мы изобрели. Но всё равно, смотри! Судьбою становясь, она застигла нас! Она застигла вас, далёкие мои! Всё повторится вновь! И ахнет человек — холодным станет зной! Горячим будет снег! Придёт пора цветов, брусники и грибов… Спасибо, жизнь, за то, что я узнал любовь! Её всесильный гнев безвременья страшней. Запреты, побледнев, склоняются пред ней! Она царит высоко. Над ней дожди звенят. Её невнятный шёпот слышнее канонад! Да здравствует любовь, пронизанная светом! Да здравствует любовь, обнявшаяся с веком! Пусть в каждом новом дне — чиста и непокорна — любовь идёт ко мне, идёт, как песня к горлу! 8 Над городами, над тишиной — звёздные точечки… Женщина, спящая рядом со мной, — мать моей дочери. Дышит женщина рядом со мною сухо и часто. Будто она устала, основывая новое царство. Ни пробужденья, ни света, ни сумерек — как не бывало!.. Вдумайтесь, сколько грядущих судеб она основала! Сколько свиданий, сколько рождений, сколько закатов! Слов непонятных, жарких постелей, светлых загадок… Сквозь дымчатые облака скользя, выгнутся радуги. Однажды, проснувшись, протрут глаза внуки и правнуки. Заполнит комнату запах лесной прелой травы… В женщине, спящей рядом со мной, дремлете вы! В женщине этой затеплилась завязь вашего века!.. В сером окне, к стеклу прикасаясь, выгнулась ветка… Каждому в мире имя отыщется. Дело найдётся… Но в котором из тех, кто рождён в трёхтысячном, кровь моя бьётся? Кто же он — родственник мой шальной в вашей стране?.. Женщина, спящая рядом со мной, стонет во сне. Тени — от пола до потолка. Хочется пить… Мы будем жить на земле, пока будем любить! Мне, будто плаванье кораблю, слово: «люблю!» Строки медлительные тороплю — люблю! Глыбищи каменные долблю, лунный луч в ладони ловлю, — люблю!.. А у нашей любви четыре крыла, ей небо — вынь да положь! И ни одного тупого угла — острые сплошь!.. Но если та, которая спит, вздрогнет вдруг от обид и если, муки свои измерив, обманет, изменит, — я зубы стисну и прохриплю: люблю… 9 Ну, как живётся вам в тридцатом веке? Кто из людей планеты мир потряс? Какие Сириусы, какие Веги в орбитах ваших беспокойных трасс? А как Земля? А что ей, старой, помнится? Все счастливы? Все сыты? Всем тепло?.. Материки — от полюса до полюса — цветущими садами замело. Невиданных хлебов великолепье — колышущийся бронзовый прибой… Да что я всё о хлебе да о хлебе?! Я с детства уважаю хлеб любой! «Спасибо!» — говорю ему заранее… Но после стольких тягот и утрат неужто Коммунизм — большая жральня, сплошной желудочно-кишечный тракт?! Неужто вы едою одержимы?! Добавочными ужинами бредите?! Работают серьёзные машины. А вы тупеете?! А вы жиреете?! Не верю! Невозможно так! Не верю!! Придуманная злая ерунда… Ведь если допустить хоть на мгновенье, что вы — такие, всё смешно тогда! Смешно, что мы болеем общей болью и нам пути иного не дано! Смешно, что мы для вас готовы к бою! И даже то, что победим, — смешно! Нет! Вы такими никогда не станете! Дорога ваша мир не рассмешит. Я знаю, незнакомые мечтатели, вам будет тоже очень сложно жить. Придётся вам и тосковать нежданно, и вглядываться в новые века. И разбираться в неприступных тайнах, которые не снятся нам пока… Знамёна наши перейдут к потомкам, бессмертным цветом озарив года! Ещё краснее будут пусть! Но только чтоб не от крови. Чтоб не от стыда. 10 Я — по собственному велению, — сердцу в верности поклянясь, говорю о Владимире Ленине и о том, что главное в нас. Вот уже, разгибаясь под ношей, вырывается мир из тьмы! Начинаются горы с подножий. Начинаемся с Ленина мы! Мы немало столетий ждали и вместили в себя потому силу всех прошедших восстаний! Думы всех Парижских коммун!.. Неуступчивы. Вечно заняты. Мы идём почти без дорог… На истории нет указателей: «Осторожно! Крутой поворот!..» Повороты встречались жадные, пробирающие, как озноб. Даже самых сильных пошатывало. Слабых — вовсе валило с ног! Жгли сомнения. Шли опасности, с четырёх надвигались сторон… Но была на планете партия — та, которую создал он! Мир готов за неё поручиться перед будущим наверняка! И лежит на пульсе Отчизны — вечно! — ленинская рука. Он — ровесник всех поколений. Житель Праг, Берлинов, Гаванн. По широким ступеням столетий поднимается Ленин к вам! Представляю яснее ясности, как смыкают ваши ряды люди ленинской гениальности, люди ленинской чистоты. Не один, не двое, а множество! Вырастающие, как леса. И по всей Вселенной разносятся их спокойные голоса… Что ж, для этого мы и трудимся. Терпим холод. Шагаем в зной… Ведь ещё только начал раскручиваться и раскачиваться шар земной! Прозвучи, сигнал наступления! Солнце яростное, свети!.. Всё ещё впереди! И Ленин, будто молодость, впереди. 11 Завидуйте нам! Завидуйте! До самых седых волос. Вы никогда не увидите того, что нам довелось. Завидуйте яростным, полуголодным, счастливейшим временам! Завидуйте нашим орущим глоткам, в которых «Интернационал»! Мы жили. Ветер свистел в ушах. Земля светилась в восторге!.. Мы жили! Мы сделали первый шаг, — завидуйте нам, потомки! Не стоит хитрить, будто мы вам не очень завидуем. Но зависть такая бессильной не кажется пусть! Уже прогудели сквозь время гудки басовитые! Всё точно. Планета Земля отправляется в путь! Товарищи дальнего века! Родные товарищи! Завидую я послезавтрашним краскам Москвы. Завидую морю Вечерней заре остывающей. Дорогам степным, по которым проходите вы. Завидую солнцу. Оно обожжёт ваши лица. С нездешнею грустью гляжу на любую звезду… Но мы ещё будем! Вы слышите? Мы повторимся в три тысячи первом — запомните это! — году! Появимся запросто. «Здравствуйте!» — скажем векам. Такие ж, как прежде, — восторженные и безусые. Мы вашим, потомки, сердцам, вашим рукам доверим бессмертье — доверим свою революцию.