Замри, народ! Любуйся, тих! Плети венки из лилий. Греми о Вандервельде стих, о доблестном Эмиле! С Эмилем сим сравнимся мы ль: он чист, он благороден. Душою любящей Эмиль голубки белой вроде. Не любит страсть Эмиль Чеку, Эмиль Христова нрава: ударь щеку Эмильчику — он повернется справа. Но к страждущим Эмиль премил, в любви к несчастным тая, за всех бороться рад Эмиль, язык не покладая. Читал Эмиль газету раз. Вдруг вздрогнул, кофий вылья, и слезы брызнули из глаз предоброго Эмиля. «Что это? Сказка? Или быль? Не сказка!.. Вот!.. В газете… — Сквозь слезы шепчет вслух Эмиль: — Ведь у эсеров дети… Судить?! За пулю Ильичу?! За что? Двух-трех убили? Не допущу! Бегу! Лечу!» Надел штаны Эмилий. Эмилий взял портфель и трость. Бежит. От спешки в мыле. По миле миль несется гость. И думает Эмилий: «Уж погоди, Чека-змея! Раздокажу я! Или не адвокат я? Я не я! сапог, а не Эмилий». Москва. Вокзал. Народу сонм. Набит, что в бочке сельди. И, выгнув груди колесом, выходит Вандервельде. Эмиль разинул сладкий рот, тряхнул кудрёй Эмилий. Застыл народ. И вдруг… И вот… Мильоном кошек взвыли. Грознее и грознее вой. Господь, храни Эмиля! А вдруг букетом-крапиво́й кой-что Эмилю взмылят? Но друг один нашелся вдруг. Дорогу шпорой пы́ля, за ручку взял Эмиля друг и ткнул в авто Эмиля. — Свою неконченную речь слезой, Эмилий, вылей! — И, нежно другу ткнувшись в френч, истек слезой Эмилий. А друг за лаской ласку льет: — Не плачь, Эмилий милый! Не плачь! До свадьбы заживет! — И в ласках стих Эмилий. Смахнувши слезку со щеки, обнять дружище рад он. «Кто ты, о друг?» — Кто я? Чекист особого отряда. — «Да это я?! Да это вы ль?! Ох! Сердце… Сердце рана!» Чекист в ответ: — Прости, Эмиль. Приставлены… Охрана… — Эмиль белей, чем белый лист, осмыслить факты тужась. «Один лишь друг и тот — чекист! Позор! Проклятье! Ужас!» * * * Морали в сей поэме нет. Эмилий милый, вы вот, должно быть, тож на сей предмет успели сделать вывод?!