Помню — то ли пасха, то ли — рождество: вымыто и насухо расчищено торжество. По Тверской шпалерами стоят рядовые, перед рядовыми — пристава. Приставов глазами едят городовые: — Ваше благородие, арестовать? — Крутит полицмейстер за уши ус. Пристав козыряет: — Слушаюсь! — И вижу — катится ландо, и в этой вот ланде сидит военный молодой в холеной бороде. Перед ним, как чурки, четыре дочурки. И на спинах булыжных, как на наших горбах, свита за ним в орлах и в гербах. И раззвонившие колокола расплылись в дамском писке: Уррра! царь-государь Николай, император и самодержец всероссийский! Снег заносит косые кровельки, серебрит телеграфную сеть, он схватился за холод проволоки и остался на ней висеть. На всю Сибирь, на весь Урал метельная мура. За Исетью, где шахты и кручи, за Исетью, где ветер свистел, приумолк исполкомовский кучер и встал на девятой версте. Вселенную снегом заволокло. Ни зги не видать — как на зло̀. И только следы от брюха волков по следу диких козлов. Шесть пудов (для веса ровного!), будто правит кедров полком он, снег хрустит под Парамоновым, председателем исполкома. Распахнулся весь, роют снег пимы. — Будто было здесь?! Нет, не здесь. Мимо! — Здесь кедр топором перетроган, зарубки под корень коры, у корня, под кедром, дорога, а в ней — император зарыт. Лишь тучи флагами плавают, да в тучах птичье вранье, крикливое и одноглавое, ругается воронье. Прельщают многих короны лучи. Пожалте, дворяне и шляхта, корону можно у нас получить, но только вместе с шахтой.