Только что в окошечный в кусочек прокопчённый вглядывались, ждя рассветный час. Жили черные, к земле прижавшись черной, по фабричным по задворкам волочась. Только что корявой сошкой землю рыли, только что проселками плелись возком, только что… куда на крыльях! — еле двигались шажочком да ползком. Только что Керзоновы угрозы пролетали. Только что приказ крылатый дан: — Пролетарий, на аэроплан! — А уже гроши за грошами слились в мощь боевых машин. Завинти винты и, кроша́ ими тучи, в небе крылом маши. И уже в ответ на афиши лётный день громоздится ко дню. Задирается выше и выше голова небесам в стрекотню. Чаще глаз на солнце ще́рите, приложив козырек руки́. — Это пролетарий в небе чертит первые корявые круги. Первый неуклюжий шаг пускай коряв — не удержите поднявших якоря. Черные! Смотрите, своры, сворищи и сворки. Ежедневно — руки тверже, мозг светлей. Вот уже летим восьмеркою к восьмерке и нанизываем петлю к петле. Мы привыкли слово утверждать на деле, пусть десяток птиц кружился нынче. На недели взгромоздя труда недели, миллионокрылые в грядущих битвах вымчим. Если вздумают паны и бары наступлением сменить мазурки и кадрили, им любым на ихний вызов ярый мы ответим тыщей эскадрилий. И когда придет итогов год, в памяти недели этой отрывая клад, скажут: итого — пролетарий стал крылат.