Товарищами были они по крови, а не по штатам. Под рванью шинели прикончивши дни, бурчали вдвоем животом одним и дрались вдвоем под Кронштадтом. Рассвет подымался розоволик. И в дни постройки и ковки в два разных конца двоих развели губкомовские путевки. В трущобе фабричной первый корпел, где путалась правда и кривда, где стон и тонны лежат на горбе переходного периода. Ловчей оказался второй удалец. Обмялся по форме, как тесто. Втирался, любезничал, лез и долез до кресла директора треста. Стенгазнул первый — зажим тугой! И черт его дернул водить рукой, — смахнули, как бы и нет. И первый через месяц-другой к второму вошел в кабинет. «Товарищ… сколько мы… лет и зим… Гора с горою… Здоро́во!» У второго взгляд — хоть на лыжах скользи. Сидит собакой дворовой. «Прогнали, браток… за што? — не пойму. Хоть в цирке ходи по канату». «Товарищ, это не по моему ведомству и наркомату». «Ты правде, браток, а не мне пособи, вгрызи в безобразие челюсть». Но второй в ответ недовольно сопит, карандашом ощерясь: «А-а-а! Ты за протекцией. Понял я вас!» Аж камень от гнева завянет. «Как можно, без всяких протекций явясь, просить о протекции? Занят». Величественные опускает глаза в раскопку бумажного клада. «Товарищ, ни слова! Я сказал, и… прошу не входить без доклада». По камню парень, по лестнице вниз. Оплеван и уничтожен. «Положим, братцы, что он — коммунист, а я, товарищи, кто же?» В раздумьи всю ночь прошатался тенью, а издали, светла, нацелилась и шла к учреждению чистильщика солнца метла.