I. Буржуй-нуво Распознать буржуя — просто (знаем ихнюю орду!): толстый, низенького роста и с сигарою во рту. Даже самый молодой — зуб вставляет золотой. Чу́дно стрижен, гладко брит… Омерзительнейший вид. А из лы́синных целин подымается — цилиндр. Их, таких, за днями дни — раздраконивал Дени. А буржуй — завел бородку (зря соваться — нет причин), влез, как все, в косоворотку и почти неотличим. Вид под спе́ца, худ с лица — не узнаешь подлеца. Он вшой копошится на вашем теле, никак не лезет в тузы, гнездится под вывеской разных артелей, дутых, как мыльный пузырь. Зал парадных не любит он, по задворкам ищите хвата. Где-то он закупает лен, где-то хлеб у нас перехватывает. Он лавку украсит сотнею ваз… Куда государственным органам! В такую любезность обсахарит вас, что вы прослезитесь растроганно. Не сам штурмует, тих да хитёр, сначала движется парламентёр: он шлет в канцелярский за́мок своих расфуфыренных самок. Бывает, раскиснет партиец иной: — И мне бы влюбиться в звезду из кино! — мечтает, ничем не замаран… А частник встает за его спиной, как демон сзади Тамары. «Не угодно ли взаймы? Что вы? Ах! Сочтемся мы!..» И идет заказ на сии дрова в артель гражданина Сидорова. Больше, Сидоров, подноси даров! И буржуй, от чувства великого, из уральского камня, с ласкою, им чернильницу с бюстом Рыкова преподнес в годовщину февральскую. Он купил у дворника брюки (прозодежда для фининспектора), — а в театре сияют руки всей игрой бриллиантного спектра. У него обеспечены рублики — всем достояньем республики. Миллионом набит карман его, а не прежним советским «лимоном». Он мечтает узреть Романова… Не Второго — а Пантелеймо́на. На ложу в окно театральных касс тыкая ногтем лаковым, он дает социальный заказ на «Дни Турбиных» — Булгаковым. Хотя буржуй и лицо перекрасил и пузо не выглядит грузно — он волк, он враг рабочего класса, он должен быть понят и узнан. Там, где речь о личной выгоде, у него глаза навыкате. Там, где можно пролезть для своих нажив, там его глаза — ножи. Не тешься, товарищ, мирными днями. Сдавай добродушие в брак. Товарищи, помните: между нами орудует классовый враг. II. Новый кулак Кулака увидеть — просто — посмотри любой агит. Вон кулак: ужасно толстый, и в гармошку сапоги. Ходит — важный, воло̀сья — припомажены. Цепь лежит тяжелым грузом на жилетке через пузо. Первый пьяница кулак. Он гуляка из гуляк — и целуется с попами, рабселькорам на память. Сам, отбился от руки, всё мастачат батраки. Сам, прельщен оконным светом, он, елозя глазом резвым, ночью преда сельсовета стережет своим обрезом. Кулака чернят — не так ли? — все плакаты, все спектакли. Не похож на кулачество этот портрет. Перекрасил кулак и вид и масть. Кулаков таких почти и нет, изменилась кулачья видимость. Сегодня кулак и пашет, и сам на тракторе прет, коптя, он лыко сам дерет по лесам — чтоб лезть в исполком в лаптях. Какой он кулак?! Помилуй бог! Его ль кулаком назовем? Он первый выплатил свой налог и первый купил заем. А зерно — запрятано чисто и опрятно. Спекульнуть получше на голодный случай. У него никакого батрачества, крестьянин лучшего качества. На семейном положеньице, — чтоб не было зря расходца, каждый сын весною женится, а к зиме опять расходится. Пашут поле им от семи до семи батраков семнадцать под видом семьи. Попробуй разобраться! Иной работник еще незрел, сидит под портретом Рыкова, а сам у себя ковыряет в ноздре, ленясь, дремля и покрикивая. То ли дело — кулак: обхождение — лак. Все дворы у него, у черта, учтены корыстным учетом: кто бедняк и который богатый, где овца, где скот рогатый. У него на одной на сажени семенные культуры рассажены. Напоказ, для начальства глазастого, де — с культурой веду хозяйство. Но попрежнему — десятинами от трехполья веет сединами. И до этого дня наш советский бедняк голосит на работе «Дубину», а новейший кулак от культурнейших благ приобрел за машиной машину. «Эх, железная, пустим. Деревенщина — сама пойдет. Заплатит, — получим и пустим». Лицо приятное, ласковый глаз, улыбка не сходит с губ. Скостит на копейку задолженность с вас, чтоб выпотрошить — рупь. Год, другой — и вся округа в кабалу затянута туго. Трут в поклонах лбом о́нучи: «Почет Иван Пантелеймонычу». Он добряк, но дочь, комсомолку, он в неделю со света сживет. «Где была? Рассказывай толком! Набивала детьми живот?» Нет управы. Размякло начальство от его угощения частого. Не с обрезом идет под ве́чер, — притворясь, что забыл о вражде, с чаем слушает радиоречи — уважаемых вождей. Не с обрезом идет такой мужик. Супротив милиции… Где ж им?! Но врагу своему сегодня гужи он намажет салом медвежьим. И коняга, страшась медведя, разнесет того, кто едет. Собакой сидит на своем добре. У ямы, в кромешной темени, зарыта деньга и хлеб, — и обрез зарыт до поры до времени. Кулак орудует, нечего спать. Будем крепче, чем кре́мни. Никаким обрезом обратно и вспять не повернуть советского времени. Хотя кулак лицо перекрасил и пузо не выглядит грузно — он враг и крестьян, и рабочего класса, он должен быть понят и узнан. Там, где речь о личной выгоде, у него глаза навыкате. Там, где брюхо голодом пучит, там кулачьи лапы паучьи. Не тешься, товарищ, мирными днями, сдавай добродушие в брак. Товарищ, помни: между нами орудует классовый враг.