О, как эта жизнь читалась взасос! Идешь. Наступаешь на́ ноги. В руках превращается ранец в лассо, а клячи пролеток — мустанги. Взаправду игрушечный рос магазин, ревел пароходный гудок. Сейчас же сбегу в страну мокассин — лишь сбондю рубль и бульдог. А сегодня — это не умора. Сколько миль воды винтом нарыто, — и встает живьем страна Фениамора Купера и Майн-Рида. Рев сирен, кончается вода. Мы прикручены к земле о локоть локоть. И берет набитый «Лефом» чемодан Монтигомо Ястребиный Коготь. Глаз торопится слезой налиться. Как? чему я рад? — — Ястребиный Коготь! Я ж твой «Бледнолицый Брат». Где товарищи? чего таишься? Помнишь, из-за клумбы стрелами отравленными в Кутаисе били мы по кораблям Колумба? — Цедит злобно Коготь Ястребиный, медленно, как треснувшая крынка: — Нету краснокожих — истребили гачупи́ны с гри́нго. Ну, а тех из нас, которых пульки пощадили, просвистевши мимо, кабаками кактусовый «пульке» добивает по 12-ти сантимов. Заменила чемоданов куча стрелы, от которых никуда не деться… — Огрызнулся и пошел, сомбреро нахлобуча вместо радуги из перьев птицы Ке́тцаль, Года и столетья! Как ни коси́те склоненные головы дней, — корявые камни Мехико-сити прошедшее вышепчут мне. Это было так давно, как будто не было. Бабушки столетних попугаев не запомнят. Здесь из зыби озера вставал Пуэбло, дом-коммуна в десять тысяч комнат. И золото между озерных зыбѐй лежало, аж рыть не надо вам. Чего еще, живи, бронзовей, вторая сестра Элладова! Но очень надо за морем белым, чего индейцу не надо. Жадна у белого Изабелла, жена короля Фердинанда. Тяжек испанских пушек груз. Сквозь пальмы, сквозь кактусы лез по этой дороге из Вера-Круц генерал Эрнандо Корте́с. Пришел. Вода студеная хочет вскипеть кипятком от огня. Дерутся 72 ночи и 72 дня. Хранят краснокожих двумордые идолы. От пушек не видно вреда. Как мышь на сало, прельстясь на титулы, своих Моктецума преда́л. Напрасно, разбитых в отряды спаяв, Гвате́мок в озерной воде мок. Что против пушек стреленка твоя!.. Под пытками умер Гвате́мок. И вот стоим, индеец да я, товарищ далекого детства. Он умер, чтоб в бронзе веками стоять наискосок от полпредства. Внизу громыхает столетий орда, и горько стоять индейцу. Что̀ братьям его, рабам, чехарда всех этих Хуэрт и Диэцов?.. Прошла годов трезначная сумма. Героика нынче не тема. Пивною маркой стал Моктецума, пивной маркой — Гвате́мок. Буржуи всё под одно стригут. Вконец обесцветили мир мы. Теперь в утешенье земле-старику лишь две конкурентки фирмы. Ни лиц пожелтелых, ни солнца одёж. В какую огромную лупу, в какой трущобе теперь найдешь сарапе и Гваделупу? Что Рига, что Мехико — родственный жанр. Латвия тропического леса. Вся разница: зонтик в руке у рижан, а у мексиканцев «Смит и Ве́ссон». Две Латвии с двух земных боков — различные собой они лишь тем, что в Мексике режут быков в театре, а в Риге — на бойне. И совсем как в Риге, около пяти, проклиная мамову опеку, фордом разжигая жениховский аппетит, кружат дочки по Чапультапеку. А то, что тут урожай фуража, что в пальмы земля разодета, так это от солнца, — сиди и рожай бананы и президентов. Наверху министры в бриллиантовом огне. Под — народ. Голейший зад виднеется. Без штанов, во-первых, потому, что нет, во-вторых, — не полагается: индейцы. Обнищало моктецумье племя, и стоит оно там, где город выбег на окраины прощаться перед вывеской муниципальной: «Без штанов в Мехико-сити вход воспрещается». Пятьсот по Мексике нищих племен, а сытый с одним языком: одной рукой выжимает в лимон, одним запирает замком. Нельзя борьбе в племена рассекаться. Нищий с нищими рядом! Несись по земле из страны мексиканцев, роднящий крик: «Камарада»! Голод мастер людей равнять. Каждый индеец, кто гол. В грядущем огне родня-головня ацтек, метис и креол. Мильон не угробят богатых лопаты. Страна! Поди, покори ее! Встают взамен одного Запаты Гальваны, Морено, Кари́о. Сметай с горбов толстопузых обузу, ацтек, креол и метис! Скорей над мексиканским арбузом, багровое знамя, взметись! Мехико-сити