Рабочим Курска, добывшим первую руду, временный памятник работы Владимира Маяковского Было: социализм — восторженное слово! С флагом, с песней становились слева, и сама на головы спускалась слава. Сквозь огонь прошли, сквозь пушечные дула. Вместо гор восторга — горе дола. Стало: коммунизм — обычнейшее дело. Нынче словом не пофанфароните — шею крючь да спину гни. На вершочном незаметном фронте завоевываются дни. Я о тех, кто не слыхал про греков в драках, кто не читал про Муциев Сцево̀л, кто не знает, чем замечательны Гракхи, — кто просто работает — грядущего вол. Мы митинговали. Словопадов струи, пузыри идеи — мир сразить во сколько. А на деле — обломались ручки у кастрюли, бреемся стеклом-осколком. А на деле — у подметок дырки, — без гвоздя слюной клеи́ть — впустую! Дырку не поса́дите в Бутырки, а однако дырки протестуют. «Кто был ничем, тот станет всем!» Станет. А на деле — как феллахи — неизвестно чем распахиваем земь. Шторы пиджаками на́ плечи надели. Жабой сжало грудь блокады иго. Изнутри разрух стоградусовый жар. Машиньё сдыхало, рычажком подрыгав. В склепах-фабриках железо жрала ржа. Непроезженные выли степи, и Урал орал непроходимолесый. Без железа коммунизм не стерпим. Где железо? Рельсы где? Давайте рельсы! Дым не выдоит трубищ фабричных вымя. Отповедь гудковая крута: «Зря чего ворочать маховыми? Где железо, отвечайте! Где руда?» Электризовало массы волю. Массы мозг изобретательством мотало. Тело масс слоняло по горе, по полю голодом и жаждою металла. Крик, вгоняющий в дрожание и в ёжь, уши земляные резал: «Даешь железо!» Возникал и глох призыв повторный — только шепот шел профессоров-служак: де под Курском стрелки лезут в стороны, как Чужак. Мне фабрика слов в управленье дана. Я не геолог, но я утверждаю, что до нас было под Курском го́ло. Обыкновеннейшие почва и подпочва. Шар земной, а в нем — вода и всяческий пустяк. Только лавы изредка сверлили ночь его. Времена спустя на восстанье наше, на желанье, на призыв двинулись земли низы. От времен, когда лавины рыже разжиже́ли — затухавших газов перегар, — от времен, когда вода входила еле в первые базальтовые берега, — от времен, когда прабабки носорожьи, ящерьи прапрадеды и крокодильи, ни на что воображаемое не похожие, льдами-броненосцами катили, — от времен, которые слоили папоротник, углем каменным застыв, о которых рапорта не дал и первый таборник, — залегли железные пласты. Будущих времен машинный гул в каменном мешке лежит — и ни гу-гу. Даешь! До мешков, до запрятанных в сонные, до сердца земного лозунг долез. Даешь! Грозою воль потрясенные, трещат казематы над жилой желез. Свернув горы́ навалившийся груз, ступни пустынь, наступивших на жилы, железо бежало в извилины русл, железо текло в океанские илы. Бороло каких-то течений сливания, какие-то горы брало в разбеге, под Крымом ползло, разогнав с Пенсильвании, на Мурман взбиралось, сорвавшись с Норвегии. Бежало от немцев, боялось французов, глаза косивших на лакомый кус, пока доплелось, задыхаясь от груза, запряталось в сердце России под Курск. Голоса подземные выкачивала ветра помпа. Слушай, человек, рулетка, компас: не для мопсов-гаубиц — для мира разыщи, узнай, найди и вырой! Отойди еще на пяди малые, — отойди и голову нагни. Глаз искателей тянуло аномалией, стрелки компасов крутил магнит. Вы, оравшие: «В лоск залускали, рассори́л Россию подсолнух!» — посмотрите в работе мускулы полуголых, голодных, сонных. В пустырях ветров и снега бред, под ногою грязь и лужи вместе, непроходимые, как Альфред из «Известий». Прославлял романтик Дон-Кихота, — с ветром воевал и с ду́хами иными. Просто мельников хвалить кому охота — с настоящей борются, не с ветряными. Слушайте, пролетарские дочки: пришедший в землю врыться, в чертежах размечавший точки, он — сегодняшний рыцарь! Он так же мечтает, он так же любит. Руда залегла, томясь. Красавцем в кудрявом дымном клубе — за ней сквозь камень масс! Стальной бурав о землю ломался. Сиди, оттачивай, правь — и снова земли атакуется масса, и снова иззубрен бурав. И снова — ухнем! И снова — ура! — в расселинах каменных масс. Стальной сменял алмазный бурав, и снова ломался алмаз. И когда казалось — правь надеждам тризну, из-под Курска прямо в нас настоящею земной любовью брызнул будущего приоткрытый глаз. Пусть разводят скептики унынье сычье: нынче, мол, не взять и далеко лежит. Если б коммунизму жить осталось только нынче, мы вообще бы перестали жить. Лучше всяких «Лефов» насмерть ранив русского ленивый вкус, музыкой в мильон подъемных кранов цокает, защелкивает Курск. И не тщась взлететь на буровые вышки, в иллюстрацию зоо́логовых слов, приготовишкам соловьишки демонстрируют свое унылейшее ремесло. Где бульвар вздыхал весною томной, не таких любовей лития, — огнегубые вздыхают топкой домны, рассыпаясь звездами литья. Речка, где и уткам было узко, где и по колено не было ногам бы, шла плотвою флотов речка Ту́скарь: курс на Курск — эСэСэСэРский Гамбург. Всякого Нью-Йорка ньюйоркистей, раздинамливая электрический раскат, маяки просверливающей зоркости в девяти морях слепят глаза эскадр. И при каждой топке, каждом кране, наступивши молниям на хвост, выверенные куряне направляли весь с цепей сорвавшийся хао́с. Четкие, как выстрел, у машин эльвисты. В небесах, где месяц, раб писателин, искры труб черпал совком, с башенных волчков — куда тут Татлин! — отдавал сиренами приказ завком. «Слушай! д 2! 3 и! Пятый ряд тяжелой индустри́и! 7 ф! Доки лодок и шестая верфь!» Заревет сирена и замрет тонка, и опять засвистывает электричество и пар. «Слушай! 19-й ангар!» Раззевают слуховые окна крыши-норы. Сразу в сто товарно-пассажирских линий отправляются с иголочки планёры, рассияв по солнцу алюминий. Раззевают главный вход заводы. Лентами авто и паровозы — в главный. С верфей с верстовых соскальзывают в воды корабли надводных и подводных плаваний. И уже по тундрам, обгоняя ветер резкий, параллельными путями на пари два локомотива — скорый и курьерский — в свитрах, в кепках запускают лопари. В деревнях, с аэропланов озирая тыщеполье, стадом в 1000 — не много и не мало — пастушонок лет семи, не более, управляет световым сигналом. Что перо? — гусиные обноски! — только зря бумагу рвут, — сто статей напишет обо мне Сосновский, каждый день меняя «Ундервуд». Я считаю, обходя бульварные аллеи, скольких наследили юбилеи? Пушкин, Достоевский, Гоголь, Алексей Толстой в бороде у Льва. Не завидую — у нас бульваров много, каждому найдется бульвар. Может, будет Лазарев у липы в лепете. Обозначат в бронзе чином чин. Ну, а остальные? Как их сле́пите? Тысяч тридцать курских женщин и мужчин. Вам не скрестишь ручки, не напялишь тогу, не поставишь нянькам на затор… Ну и слава богу! Но зато — на бо́роды дымов, на тело гулов не покусится никакой Меркулов. Трем Андреевым, всему академическому скопу, копошащемуся у писателей в усах, никогда не вылепить ваш красный корпус, заводские корпуса. Вас не будут звать: «Железо бросьте, выверните на спину глаза, возвращайтесь вспять к слоновой кости, к мамонту, к Островскому назад». В ваш столетний юбилей не прольют Сакулины речей елей. Ты работал, ты уснул и спи — только город ты, а не Шекспир. Собинов, перезвените званьем Южина. Лезьте корпусом из монографий и садов. Курскам ваших мраморов не нужно. Но зато — на бегущий памятник курьерский рукотворный не присядут гадить во̀роны. Вас у опер и у оперетт в антракте, в юбилее не расхвалит языкастый лектор. Речь об вас разгромыхает трактор — самый убедительный электролектор. Гиз не тиснет монографии о вас. Но зато — растает дыма клуб, и опять фамилий ваших вязь вписывают миллионы труб. Двери в славу — двери узкие, но как бы ни были они узки́, навсегда войдете вы, кто в Курске добывал железные куски.