К пишущему массу исков предъявляет машинистка. — Ну, скажите, как не злиться?.. Мы, в ком кротость щенья, мы для юмора — козлицы отпущенья. Как о барышне, о дуре — пишут, нас карикатуря. Ни кухарка-де, ни прачка — ей ни мыть, ни лап не пачкать. Машинисткам-де лафа ведь — пианисткой да скрипачкой музицируй на алфа́вите. Жизнь — концерт. Изящно, тонно стукай в буквы «Ремингтона». А она, лахудрица, только знает — пудрится да сует завитый локон под начальственное око. «Ремингтон» и не машина, если меньше он аршина? Как тупит он, как он сушит — пишущих машинок зал! Как завод, грохочет в уши. Почерк ртутью ест глаза. Где тут взяться барышням! Барышня не пара ж нам. Нас взяла сатира в плети. Что — боитесь темы громше? Написали бы куплетик о какой-нибудь наркомше! — Да, товарищ, — я виновен. Описать вас надо внове. Крыльями копирок машет. Наклонилась низко-низко. Переписывает наши рукописи машинистка. Пишем мы, что день был золот, у ночей звезда во лбу. Им же кожу лишь мозолят тысячи красивых букв. За спиною часто-часто появляется начальство. «Мне писать, мол, страшно надо. Попрошу-с с машинкой на дом…» Знаем женщин. Трудно им вот. Быт рабынь или котят. Не накрасишься — не примут, а накрасься — сократят. Не разделишь с ним уютца — скажет после краха шашен: — Ишь, к трудящимся суются там… какие-то… пишмаши… — За трудом шестичасовым что им в радость, сонным совам? Аж город, в гла́за в оба, сам опять работой буквится, — и цифры по автобусам торчат, как клавиш пуговицы. Даже если и комета пролетит над крышей тою — кажется комета эта только точкой с запятою. Жить на свете не века, и время, этот счетчик быстрый, к старости передвигает дней исписанных регистры. Без машин поэтам туго. Жизнь поэта однорука. Пишет перышком, не хитр. Машинистка, плюнь на ругань, — как работнице и другу на́ тебе мои стихи!