В меру и черны и русы, пряча взгляды, пряча вкусы, боком, тенью, в стороне, — пресмыкаются трусы в славной смелыми стране. Каждый зав для труса — туз. Даже от его родни опускает глазки трус и уходит в воротник. Влип в бумажки парой глаз, ног поджаты циркуля: «Схорониться б за приказ… Спрятаться б за циркуляр…» Не поймешь, мужчина, рыба ли — междометья зря не выпалит. Где уж подпись и печать! «Только бы меня не выбрали, только б мне не отвечать…» Ухо в метр — никак не менее — за начальством ходит сзади, чтоб, услышав ихнье мнение, завтра это же сказать им. Если ж старший сменит мнение, он усвоит мненье старшино: — Мненье — это не именье, потерять его не страшно. — Хоть грабьте, хоть режьте возле пего, не будет слушать ни плач, ни вой. «Наше дело маленькое — я сам по себе не великий немой, и рот водою наполнен мой, вроде умывальника я». Трус оброс бумаг корою. «Где решать?! Другие пусть. Вдруг не выйдет? Вдруг покроют? Вдруг возьму и ошибусь?» День-деньской сплетает тонко узы самых странных свадеб — увязать бы льва с ягненком, с кошкой мышь согласовать бы. Весь день сердечко ужас кроит, предлогов для трепета — кипа. Боится автобусов и Эркаи, начальства, жены и гриппа. Месткома, домкома, просящих взаймы, кладбища, милиции, леса, собак, погоды, сплетен, зимы и показательных процессов. Подрожит и ляжет житель, дрожью ночь корежит тело… Товарищ, чего вы дрожите? В чем, собственно, дело?! В аквариум, что ли, сажать вас? Революция требует, чтобы имелась смелость, смелость и еще раз — с-м-е-л-о-с-т-ь.