Вон самогон! Эй, иди, подходи, крестьянский мир! Навостри все уши — и слушай! Заливайся, песня! Пой и греми! Залетай в крестьянские уши! Кто не хочет из вас в грязи, под плетнем жизнь окончить смертью сучьей — прочитай про это, послушай о нем, вникни в этот серьезный случай. Село Малые Тишки Недалёко от нас, то ль на некой горе, то ли просто на маленькой вышке, помещается на реке на Туре деревушка — Малые Тишки. Деревушкой ее называют зря. Хоть домов полсотни менее, но на каждом из них крыша — точно заря, каждый двор — не двор, а имение. Лет пяток назад жил во всех домах генерал, помещик Дядин. А мужик глядел да шапчонку ломал, да слюну облизывал, глядя. В Октябре с генерала спустили жир: подавай, мол, обратно наше! Дернул Дядин в Париж, а мужик зажил. Жил и жил себе полной чашей. Новый школьный дом украшает луг. (Не к лицу коммуне дурак-то!) Электрический ходит в поле плуг, громыхает электротрактор. Каждый весел и сыт, обут и здоров. У детишек не щеки, а пышки. Так, распеснив песни из всех дворов, проживали Малые Тишки. Степанида Саврасовна Водкина Лишь одна с по-над краю стоит изба, курьей ножкой держится еле, на карнизах на всех ободра́лась резьба, ветер дует и хлещет в щели. Здесь, паучьей нитью обо́ткана, проживала меж ветра вывшего Степанида Саврасовна Водкина, станового супруга бывшего. Степанидин муж был известен всем. Кто в селе станового выше? Все четырнадцать шкур, а не то что семь норовил содрать он с Тишек. Обдирал становой целых 20 лет. 20 — жили воя и ноя. Становой жирел, и жена — ранет, щекопузье блестит наливное. Да коммуна пришла, кумачом хохоча, постреляла для верности вящей. В ту же ночь становой задал стрекоча, не простясь аж с супругою спящей. Поодряб Степанидиных щек ранет, стали щеки из розовых белые. Телеса постепенно сошли на нет, из упругих стали дебелые. Подвело от голодных харчей живот. Дрожью ежась от каждого чиха, прощена добротой мужиков и живет, только в ночь выходя, как сычиха. Днем в окно глядит, как собака на кость, рада всем перегрызть бы глотки она. Так жила, притаив до времени злость, Степанида Саврасовна Водкина. Черное дело Спят мужик и баба, корова и бык. Ночь. Луна в небесах рассияла лик, небо вызвездя в лучшем виде. Лишь один оборванец крадется… и шмыг в подворотнюю щель — к Степаниде. Степанида задвижку открыла на стук, получила записку в руки из рук; слов не слыша меж крысьего писку, поднесла записку под лунный круг, под луною читает записку. Прочитала раз, перечла еще. Под ногами от слез лужа. Слезы радости мчат со всех щек. Оказалось — записка от мужа. «Степанида моя, Степанида-свет, чтоб покончить с властью Советов, выполняй досконально мой совет, делай так-то… это и это… Твой супруг Ферапонт Водкин». А под Водкиным росчерк короткий. А еще через ночь, в тот же час точь-в-точь, не будить стараясь народа, подкатила к калитке и целую ночь разгружалась бесшумно подвода. Протащили в окно пару длинных труб, 100 бутылей, скрытых корзиною, протащили какой-то тяжелый куб да еще кишки резинные. Семь ночей из-за ставен горел огонек. Уловило б чуткое ухо за стеной возню да шарканье ног, да печурку — пыхтела глухо. Через семь ночей, через дней через семь, вышла днем Степанида — другая совсем. По губам, как игривая рыбка, то и дело ныряла улыбка. Самогонный дух Через день столпился народ у ворот, занят важным одним вопросом: чем-то воздух несет? Разгалделся народ, в удивлении тянет носом. А по воздуху, сквозь весеннюю ясь, заползая и в ноздри и в глотки, над избой Степанидьей, дымком раскурясь, вьется дух самогонки-водки. Бывший пьяница Пров говорит: «Эге! Не слыхал я давно запашочка». Будто бес какой появился в ноге — Прова запах тянет пешочком. Прова запах за ногу ведет и ведет, в ухо шепчет: «Иди! Разузнай-ка». К хате Водкиной вывел, поставил, и вот — на крыльце появилась хозяйка. А народ валит, — верь мне или не верь, — то ль для вида, а то ль для принятия мер, но к дверям Степанидина дома даже Петр пришел милиционер, даже — члены волисполкома. Ярый трезвенник Петр растопырил рот, выгнул грудь для важности вида да как гаркнет: «Ты что ж! Разорять народ? Али хочешь в острог, Степанида?» А хозяйка в ответ: «Что пристал, как репей?! Мужикам служу — не барам. Мне не надо рублей — подходи и пей! Угощаю всех даром». Пров затылок чешет: «Не каждый, мол, день преподносят такие подарки». Пров шагнул, остальные за ним — на ступень. «Не умрем, чай, с одной-то чарки». Выпил рюмку — прошла волшебством по душе. По четвертой — пришло веселье. И не рюмками — четвертями уже лижут все даровое зелье. Утро. Вышли все, не чуют земли. Встали свиньями на четвереньки. С закоулков проселочных пыль мели: бородища — мокрые веники. Не дошли до дому ни Петр, ни Пров: Петр в канаву слег, Пров свалился в ров. Прова утром нашли в трясине — щеки синему выгрызли свиньи. Хмель Полдень. Встал народ. Негодящий вид. Перекошены наискось лица. В животе огонь, голова трещит, — надо, значит, опохмелиться. Потащились все, кто ходить еще мог, к Степаниде идут на крылечко. Так же вьется соблазном над хатой дымок. Ткнули дверь. Да не тут-то было! Замок изнутри просунут в колечко. «Степанида, — орут, — вылезай помочь!» Пузо сжали, присели на корточки. «К черту лешему! Убирайтесь прочь! — Степанидин голос из форточки. — Попоила раз — и довольно, чать! — заорала Водкина гневно. — Угостила раз — не всегда ж угощать?! Затаскались сюда ежедневно! Вы у честной вдовы — не в питейном, чай! Да и где это видано в мире, чтоб не только водку, хотя бы чай подавали бесплатно в трактире?!» Но в ответ на речь пуще прежнего гул: «Помоги, Степанида Саврасовна». «Помогу, — говорит, — да гони деньгу». Почесались. «Ладно. Согласны». Осушили сегодня пару посуд, а назавтра — снова похмелье. Снова деньги несут. Самогон пососут — протрезвели и снова за зелье. Тек рекой самогон. Дни за днями шли. Жгло у пьяниц живот крапиво́ю, Растряслись вконец мужичьи кошли, всё до ниточки пьют-пропивают. Всё, что есть в селе, змей зеленый жрет, — вздулся, полселения выев. Всё бросают зеленому зме́ищу в рот, в пасть зубастую, в зевище змиев. Великое разорение Самогонный потоп заливает-льет, льет потоп и не хочет кончиться. Вымирает народ, нищает и мрет, лишь жиреет вовсю самогонщица. Над деревней царит самогонище-гад, весь достаток Водкиной отдан. Урожай — и тот заложили в заклад вплоть до 28-го года. У любого на морде от драк полоса. Не услышишь поющего голоса. Только в плаче меж драк визжат голоса: муж жене выдирает волосы. Переехала Водкина в школьный дом: «Неча зря, мол, учиться в школах». А учителя — в хлев: «Проживет и в нем». Рос в селе за олухом олух. Половину домов пережрал пожар, на другой — поразлезлись крыши. В поле тракторы пережрала ржа. Мост — и то на ладан дышит. Что крепила на пользу советская власть — постарались развеять прахом. Все, что коплено год, можно в час раскрасть, — и раскрали единым махом. Только чаще болезнь забирается в дом, только смерть обжирается досыта, да растут ежедневно холм за холмом на запущенной глади погоста. Да в улыбку расплылись наши враги: поп, урядник и старый помещик. Пей еще — и погиб, и не сдвинешь ноги, и помещик вопьется, как клещи. Вот и вся история кончена, зря не стоит болтать лишка. Так пришла из-за самогонщины богатейшей деревне крышка. Слушай, крестьянин! Эй, иди, подходи, крестьянский мир! Навостри все уши — и слушай! Заливайся, песня! Пой и греми! Залетай в крестьянские уши! Кто не хочет из вас в грязи, под плетнем дни закончить смертью сучьей, — прочитай про это, подумай о нем, вникни в этот правдивый случай. Чтоб и вас самогонка в гроб не свела — всех, кто гонит яд-самогон, выгоняй из деревни, гони из села, из станиц вышвыривай вон! Чтоб республика наша не кончила дни, самогонную выпив отраву, — самогонщиков банду из сел гони! Выгоняй самогонщиц ораву! Выгоняй, кто поит, выгоняй, кто пьет! Это — гниль. Нужна кому она?! Только тот, кто здоров, — крестьянству оплот, лишь от них расцветает коммуна.