Суров же ты, климат охотский, — Уже третий день ураган. Встаёт у руля сам Крючковский, На отдых — Федотов Иван. Стихия реветь продолжала — И Тихий шумел океан. Зиганшин стоял у штурвала И глаз ни на миг не смыкал. Суровей, ужасней лишенья, Ни лодки не видно, ни зги. И принято было решенье — И начали есть сапоги. Последнюю съели картошку, Взглянули друг другу в глаза… Когда ел Поплавский гармошку, Крутая скатилась слеза. Доедена банка консервов И суп из картошки одной — Всё меньше здоровья и нервов, Всё больше желанье домой. Сердца продолжали работу, Но реже становится стук. Спокойный, но слабый Федотов Глотал предпоследний каблук. Лежали все четверо в лёжку, Ни лодки, ни крошки вокруг, Зиганшин скрутил козью ножку Слабевшими пальцами рук. На службе он воин заправский И штурман заправский он тут. Зиганшин, Крючковский, Поплавский Под палубой песни поют. Зиганшин крепился, держался, Бодрил, сам был бледный как тень, И то, что сказать собирался, Сказал лишь на следующий день: «Друзья!..» Через час: «Дорогие!..» — «Ребята! — ещё через час. — Ведь нас не сломила стихия, Так голод ли сломит ли нас! Забудем про пищу — чего там! — А вспомним про наш взвод солдат…» — «Узнать бы, — стал бредить Федотов, — А что у нас в части едят». И вдруг — не мираж ли, не миф ли? — Какое-то судно идёт! К биноклю все сразу приникли: От судна летел вертолёт. …Окончены все переплёты, Вновь служат — что, взял, океан?! — Крючковский, Поплавский, Федотов, А с ними Зиганшин Асхан.