Однажды я, накушавшись от пуза, Дурной и красный, словно из парилки, По кабакам в беспамятстве кружа, Очнулся на коленях у француза — Я из его тарелки ел без вилки И тем француза резал без ножа. Кричал я: «Друг! За что боролись?!» — Он Не разделял со мной моих сомнений. Он был напуган, смят и потрясён И пробовал прогнать меня с коленей. Не тут-то было! Я сидел надёжно, Обняв его за тоненькую шею, Смяв оба его лацкана в руке, Шептал ему: «Ах! Как неосторожно! Тебе б зарыться, спрятаться в траншею, А ты рискуешь в русском кабаке!» Он тушевался, а его жена Прошла легко сквозь все перипетии: «Знакомство с нами свёл сам Сатана, Но — добрый, ибо родом из России». Француз страдал от недопониманья, Взывал ко всем: к жене, к официантам, — Жизнь для него пошла наоборот. Цыгане висли, скрипками шаманя, И вымогали мзду не по талантам, А я совал рагу французу в рот. И я вопил: «Отец мой имярек — Герой, а я тут с падалью якшаюсь!» И восемьдесят девять человек Кивали в такт, со мною соглашаясь. Калигулу ли, Канта ли, Катулла, Пикассо ли — кого ещё не знаю, Европа-сука тычет невпопад. [Меня] куда бы пьянка ни метнула, Я свой Санкт-Петербург не променяю На вкупе всё, хоть он и Ленинград. В мне одному немую тишину Я убежал до ужаса тверёзый. Навеки потеряв свою жену, В углу сидел француз, роняя слёзы. Я ощутил намеренье благое — Сварганить крылья из цыганской шали, Крылатым стать и недоступным стать. Мои друзья — пьянющие изгои — Меня хватали за руки, мешали, Никто не знал, что я умел летать. Через Pegeaut я прыгнул на Faubourg И приобрел повторное звучанье: На ноте «до» завыл Санкт-Петербург, А это означало «До свиданья». Мне б по моим мечтам — в каменоломню: Так много сил, что всё перетаскаю, — Таскал в России — грыжа подтвердит. Да знали б вы, что я совсем не помню, Кого я бью по пьянке и ласкаю, И что плевать хотел на Interdite. Да! Я рисую, трачу и кучу! Я даже чуть избыл привычку к лени. Я потому французский не учу, Чтоб мне не сели на колени.