Когда я об стену разбил лицо и члены И всё, что только было можно, произнёс, Вдруг сзади тихое шептанье раздалось: «Я умоляю вас, пока не трожьте вены. При ваших нервах и при вашей худобе Не лучше ль чаю? Или огненный напиток? Чем учинять членовредительство себе, Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток». Он сказал мне: «Приляг, Успокойся, не плачь». Он сказал: «Я не враг — Я твой верный палач. Уж не за полночь — за три, Давай отдохнём. Нам ведь всё-таки завтра Работать вдвоём». — «Чем чёрт не шутит, что ж, хлебну, пожалуй, чаю, Раз дело приняло приятный оборот, Но ненавижу я весь ваш палачий род — Я в рот не брал вина за вас, и не желаю!» Он попросил: «Не трожьте грязное бельё. Я сам к палачеству пристрастья не питаю. Но вы войдите в положение моё — Я здесь на службе состою, я здесь пытаю, Молчаливо, прости, Счёт веду головам. Ваш удел — не ахти, Но завидую вам. Право, я не шучу, Я смотрю делово: Говори что хочу, Обзывай хоть кого». Он был обсыпан белой перхотью, как содой, Он говорил, сморкаясь в старое пальто: «Приговорённый обладает, как никто, Свободой слова, то есть подлинной свободой». И я избавился от острой неприязни И посочувствовал дурной его судьбе. Спросил он: «Как ведёте вы себя на казни?» И я ответил: «Вероятно, так себе… Ах, прощенья прошу, Важно знать палачу, Что, когда я вишу, Я ногами сучу. Да у плахи сперва Хорошо б подмели, Чтоб, упавши, глава Не валялась в пыли». Чай закипел, положен сахар по две ложки. «Спасибо!» — «Что вы? Не извольте возражать! Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать, А грязи нет — у нас ковровые дорожки». Ах, да неужто ли подобное возможно! От умиленья я всплакнул и лёг ничком. Потрогав шею мне легко и осторожно, Он одобрительно поцокал языком. Он шепнул: «Ни гугу! Здесь кругом стукачи. Чем смогу — помогу, Только ты не молчи. Стану ноги пилить — Можешь ересь болтать, Чтобы казнь отдалить, Буду дольше пытать…» Не ночь пред казнью, а души отдохновенье! А я — уже дождаться утра не могу, Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу, Я крикну весело: «Остановись, мгновенье!» «…И можно музыку заказывать при этом, Чтоб стоны с воплями остались на губах…» Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам, Но есть в коллекции у них и Оффенбах. «…Будет больно — поплачь, Если невмоготу», — Намекнул мне палач. Хорошо, я учту. Подбодрил меня он, Правда сам загрустил — Помнят тех, кто казнён, А не тех, кто казнил. Развлёк меня про гильотину анекдотом, Назвав её карикатурой на топор: «Как много миру дал голов французский двор!..» И посочувствовал наивным гугенотам. Жалел о том, что кол в России упразднён, Был оживлён и сыпал датами привычно, Он знал доподлинно, кто, где и как казнён, И горевал о тех, над кем работал лично. «Раньше, — он говорил, — Я дровишки рубил, Я и стриг, я и брил, И с ружьишком ходил. Тратил пыл в пустоту И губил свой талант, А на этом посту Повернулось на лад». Некстати вспомнил дату смерти Пугачёва, Рубил — должно быть, для наглядности — рукой. А в то же время знать не знал, кто он такой, — Невелико образованье палачёво. Парок над чаем тонкой змейкой извивался, Он дул на воду, грея руки о стекло. Об инквизиции с почтеньем отозвался И об опричниках — особенно тепло. Мы гоняли чаи, Вдруг палач зарыдал — Дескать, жертвы мои Все идут на скандал. «Ах вы, тяжкие дни, Палачёва стерня. Ну за что же они Ненавидят меня?» Он мне поведал назначенье инструментов. Всё так не страшно — и палач как добрый врач. «Но на работе до поры всё это прячь, Чтоб понапрасну не нервировать клиентов. Бывает, только его в чувство приведёшь, Водой окатишь и поставишь Оффенбаха, А он примерится, когда ты подойдёшь, Возьмет и плюнет — и испорчена рубаха». Накричали речей Мы за клан палачей. Мы за всех палачей Пили чай — чай ничей. Я совсем обалдел, Чуть не лопнул, крича. Я орал: «Кто посмел Обижать палача!..» Смежила веки мне предсмертная усталость. Уже светало, наше время истекло. Но мне хотя бы перед смертью повезло — Такую ночь провёл, не каждому досталось! Он пожелал мне доброй ночи на прощанье, Согнал назойливую муху мне с плеча… Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье И образ доброго чудного палача.