Теперь я буду сохнуть от тоски И сожалеть, проглатывая слюни, Что не доел в Батуми шашлыки И глупо отказался от сулгуни. Пусть много говорил белиберды Наш тамада — вы тамаду не троньте, — За Родину был тост алаверды, За Сталина. Я думал — я на фронте. И вот уж за столом никто не ест, И тамада над всем царит шерифом, Как будто бы двадцатый с чем-то съезд Другой — двадцатый — объявляет мифом. Пил тамада за город, за аул И всех подряд хвалил с остервененьем, При этом он ни разу не икнул — И я к нему проникся уваженьем. Правда был у тамады Длинный тост алаверды За него, вождя народов, И за все его труды. Мне тамада сказал, что я — родной, Что если плохо мне — ему не спится, Потом спросил меня: «Ты кто такой?» А я сказал: «Бандит и кровопийца». В умах царил шашлык и алкоголь. Вот кто-то крикнул, что не любит прозы, Что в море не поваренная соль, Что в море — человеческие слёзы. И вот конец — уже из рога пьют, Уже едят инжир и мандаринки, Которые здесь запросто растут, Точь-в-точь как те, которые на рынке. Обхвалены все гости, и пока Они не окончательно уснули — Хозяина привычная рука Толкает вверх бокал «Киндзмараули»… О как мне жаль, что я и сам такой: Пусть я молчал, но я ведь пил — не реже, Что не могу я моря взять с собой И захватить всё солнце побережья.