Тебя искал мой стих по всем концам земли, И вот настиг он в Rue de Rivoli. Не знать, куда писать, меня ужасно бесит: Затем-то затвердил я нумер 210. О чем писать? о чем? Как туп такой вопрос! Когда б я разом мог всё то, что лезет в нос, Сказать иль очеркнуть стихами или прозой, Так я бы не стоял, как тот осел над розой, Которого ты нам на невских берегах Так ясно указал в журнальных крикунах. Люблю, в согласии иль во вражде открытой, С тобой беседовать, поэт наш знаменитый. Ценя сердечного безумия полет, Я тем лишь дорожу, кто сразу всё поймет — И тройку, и свирель, и Гегеля, и суку, И фриз, и рококо крутую закорюку, И лебедя в огнях скатившегося дня, — Ну, словом, чуткий ум душе моей родня. Ты понял и теперь, что этими словами Хвалю я не себя. Подобными хвалами Пусть забавляется тот юный хор калек, Который думает: «Всё понял человек». А мы — зайдет ли речь о Дании иль Польше — Мы знаем: журавли гораздо смыслят больше Об этих казусах, чем мудрые земли. Хоть вспомни Ивика! Хвала вам, журавли! Приличие? И тут ты повторял, бывало, Что мудрая о нем старуха толковала: «Приличен каждый зверь, носящий сзади хвост, Затем что он умен, а между прочим прост». Взгляни в Степановке на Фатьму-кобылицу: Ну, право, поезжай в деревню иль столицу, Едва ль где женщину ей равную найдешь, — Так глаз ее умен, так взгляд ее хорош. Вся в сетке, рыжая, прекраснейшего тона, Стоит и движется, как римская матрона. Так не претензиях тут дело, а в одной Врожденной чуткости. — Подумай-ка, какой Дубиной нужно быть, чтоб отрицать искусство, Права на собственность, родительское чувство, Самосознание, — ну, словом, наконец, Всё то, чего не знать не может и слепец. А этим юное кичится поколенье! К чему ж их привело природы изученье? Сама природа их наводит на беду. Поймавши на слове, я к Фатьме их веду. Она хоть нежный пол и ходит в кринолине, Но не уступит прав на кафедру мужчине. Что ж проповедует она? Ее сосун Щипал при ней сенцо. Вот подошел стригун И стал его теснить, сам ставши над корытом; Но истинная мать так зубом и копытом Сумела угостить пришедшего не в час, Что тот не сунется уж к ним в другой-то раз. «Что ж, сила грубая! На то она кобыла!». Груба ль, нежна ль она, — я знаю: сила — сила. То сила им груба, то тянутся из жил, Чтобы расковырять указкой силу сил. Но полно Пиерид пугать таким предметом. Ужели нынешним тебя не встретит летом Осинка «Reviendront» и необъятный пруд, Где пихты стройные по берегам растут И где гуляющий, как мощная Россия, Пожалуй, невзначай наступит и на змия, Где стройный хор берез и вереницы лип Тебя приветствуют, блаженный Аристипп, Где, умиления исполненный и жару, Я пред тобой возжечь всегда готов сигару И в дни июльские, когда горит душа, Кричать «лупи его!», как срежешь черныша. Люблю я видеть кровь лукавой этой птицы: Бровь красная ее, дьячковские косицы, И белые портки мне раздражают взор. Но, кажется, опять понес я прежний вздор. Привычка, подлинно, вторая в нас натура: Наш брат куда ни ткнись — везде литература! Вчера меня с утра охота петь взяла «На холмах Грузии лежит ночная мгла»; Заставил я жену, забывши завтрак, рано Усесться разбирать романс у фортепьяно. Про этот я романс скажу тебе одно: Коль услыхать его мне будет суждено От Полигимнии, его облекшей в звуки, То прежде попрошу связать мне ноги, руки, Чтобы, пришедши вдруг в болезненный экстаз, Я в доме каковых не учинил проказ. Но извини меня!я заврался безбожно, Да сам же подал ты пример неосторожно Ломать язык богов над будничным письмом. Пора и перестать. Кончаю. Дело в том, Чтоб озабоченный бездельем иль делами, Ты не забыл писать мне прозой иль стихами. Ты знаешь, как мне мил и дорог твой привет. Жена приветствует тебя и твой А.Фет.