(Bad Nauheim. 1897–1903) 1 Я видел огненные знаки Чудес, рожденных на заре. Я вышел — пламенные маки Сложить на горном алтаре. Со мною утро в дымных ризах Кадило в голубую твердь, И на уступах, на карнизах Бездымно испарялась смерть. Дремали розовые башни, Курились росы в вышине. Какой-то призрак — сон вчерашний — Кривлялся в голубом окне. Еще мерцал вечерний хаос — Восторг, достигший торжества, — Но всё, что в пурпур облекалось, Шептало белые слова. И жизнь казалась смутной тайной… Что? в утре раннем, полном сна, Я вскрыл, мудрец необычайный, Чья усмехнулась глубина? 2 Там, на горах, белели виллы, Алели розы в цепком сне. И тайна смутно нисходила Чертой, в горах неясной мне. О, как в горах был воздух кроток! Из парка бешено взывал И спорил с грохотом пролеток Веками стиснутый хорал. Там — к исцеляющим истокам Увечных кресла повлеклись, Там — в парке, на лугу широком, Захлопал мяч и lawn-tennis[3]; Там — нить железная гудела, И поезда вверху, внизу Вонзали пламенное тело В расплавленную бирюзу. И в двери, в окна пыльных зданий Врывался крик продавщика Гвоздик и лилий, роз и тканей, И cartes postales, и kodak’а.[4] 3 Я понял; шествие открыто, — Узор явлений стал знаком. Но было смутно, было слито, Терялось в небе голубом. Она сходила в час веселый На городскую суету. И тихо возгорались долы, Приемля горную мечту… И в диком треске, в зыбком гуле День уползал, как сонный змей… Там счастью в очи не взглянули Миллионы сумрачных людей. 4 Ее огнем, ее Вечерней Один дышал я на горе, А город грохотал безмерней На возрастающей заре. Я шел свободный, утоленный… А день в померкшей синеве Еще вздыхал, завороженный, И росы прятались в траве. Они сверкнут заутра снова, И встанет Горная — средь роз, У склона дымно-голубого, В сияньи золотых волос… 8-12 мая 1904