Повеет в лицо, как бывало, Соснового леса жарой, Травою, в прокосах обвялой, Землёй из-под луга сырой. А снизу, от сонной речушки, Из зарослей — вдруг в тишине — Послышится голос кукушки, Грустящей уже о весне. Июньское свежее лето, Любимая с детства пора, Как будто я встал до рассвета, Скотину погнал со двора. Я всё это явственно помню: Росы ключевой холодок, И утро, и ранние полдни — Пастушеской радости срок; И солнце, пекущее спину, Клонящее в сон до беды, И оводов звон, что скотину Вгоняют, как в воду, в кусты; И вкус горьковато-медовый, — Забава ребячьей поры, — С облупленной палки лозовой Душистой, прохладной мездры, И всё это юное лето, Как след на росистом лугу, Я вижу. Но памятью этой Одною вздохнуть не могу. Мне память иная подробно Свои предъявляет права. Опять маскировкой окопной Обвялая пахнет трава. И запах томительно тонок, Как в детстве далёком моём, Но с дымом горячих воронок Он был перемешан потом; С угарною пылью похода И солью солдатской спины. Июль сорок первого года, Кипящее лето войны! От самой черты пограничной — Сражений грохочущий вал. Там детство и юность вторично Я в жизни моей потерял… Тружусь, и живу, и старею, И жизнь до конца дорога, Но с радостью прежней не смею Смотреть на поля и луга; Росу оббивать молодую На стёжке, заметной едва. Куда ни взгляну, ни пойду я — Жестокая память жива. И памятью той, вероятно, Душа моя будет больна, Покамест бедой невозвратной Не станет для мира война.