Нам, как аппендицит, поудаляли стыд. Бесстыдство — наш удел. Мы попираем смерть. Ну, кто из нас краснел? Забыли, как краснеть! Сквозь ставни наших щек Не просочится свет. Но по ночам — как шов, заноет — спасу нет! Я думаю, что бог в замену глаз и уш нам дал мембраны щек, как осязанье душ. Горит моя беда, два органа стыда — не только для бритья, не только для битья. Спускаюсь в чей-то быт, смутясь, гляжу кругом — мне гладит щеки стыд с изнанки утюгом. Как стыдно, мы молчим. Как минимум — схохмим. Мне стыдно писанин, написанных самим! Далекий ангел мой, стыжусь твоей любви авиазаказной… Мне стыдно за твои соленые, что льешь. Но тыщи раз стыдней, что не отыщешь слез на дне души моей. Смешон мужчина мне с напухшей тучей глаз. Постыднее вдвойне, что это в первый раз. И черный ручеек бежит на телефон за все, за все, что он имел и не сберег. За все, за все, за все, что было и ушло, что сбудется ужо, и все еще — не все… В больнице режиссер Чернеет с простыней. Ладони распростер. Но тыщи раз стыдней, что нам глядит в глаза, как бы чужие мы, стыдливая краса хрустальнейшей страны. Застенчивый укор застенчивых лугов, застенчивая дрожь застенчивейших рощ… Обязанность стиха быть органом стыда.