За упокой Высоцкого Владимира коленопреклоненная Москва, разгладивши битловки, заводила его потусторонние слова. Владимир умер в 2 часа. И бездыханно стояли серые глаза, как два стакана. А над губой росли усы пустой утехой, резинкой врезались трусы, разит аптекой. Спи, шансонье Всея Руси, отпетый… Ушел твой ангел в небеси обедать. Володька, если горлом кровь, Володька, когда от умных докторов воротит, а баба, русый журавель, в отлете, кричит за тридевять земель: «Володя!» Ты шел закатною Москвой, как богомаз мастеровой, чуть выпив, шел популярней, чем Пеле, с беспечной челкой на челе, носил гитару на плече, как пару нимбов. (Один для матери — большой, золотенький, под ним для мальчика — меньшой…) Володя!.. За этот голос с хрипотцой, дрожь сводит, отравленная хлеб-соль мелодий, купил в валютке шарф цветной, да не походишь. Отныне вечный выходной. Спи, русской песни крепостной — свободен. О златоустом блатаре рыдай, Россия! Какое время на дворе — таков мессия. А в Склифосовке филиал Евангелья. И Воскрешающий сказал: «Закрыть едальники!» Твоею песенкой ревя под маскою, врачи произвели реа- нимацию. Ввернули серые твои, как в новоселье. Сказали: ‘Топай. Чти ГАИ. Пой веселее». Вернулась снова жизнь в тебя. И ты, отудобев, нам говоришь: «Вы все — туда. А я — оттуда!..» Гремите, оркестры. Козыри — крести. Высоцкий воскресе. Воистину воскресе!