В Риме есть обычай в Новый год выбрасывать на улицу старые вещи. Рим гремит, как аварийный отцепившийся вагон. А над Римом, а над Римом Новый год, Новый год! Бомбой ахают бутылки из окон, из окон, ну, а этот забулдыга ванну выпер на балкон. А над площадью Испании, как летающий тарел, вылетает муж из спальни — устарел, устарел! В ресторане ловят голого. Он гласит: «Долой невежд! Не желаю прошлогоднего. Я хочу иных одежд». Жизнь меняет оперенье, и летят, как лист в леса, телеграммы, объявленья, милых женщин адреса. Милый город, мы потонем в превращениях твоих, шкурой сброшенной питона светят древние бетоны. Сколько раз ты сбросил их? Но опять тесны спидометры твоим аховым питомицам. Что еще ты натворишь?! Человечество хохочет, расставаясь со старьем. Что-то в нас смениться хочет? Мы, как Время, настаем. Мы стоим, забыв делишки, будущим поглощены. Что в нас плачет, отделившись? Оленихи, отелившись, так добры и смущены. Может, будет год нелегким? Будет в нем погод нелетных? Не грусти — не пропадем. Образуется потом. Мы летим, как с веток яблоки. Опротивела грызня. Но я затем живу хотя бы, чтоб средь ветреного дня, детектив глотнувши залпом, в зимнем доме косолапом кто-то скажет, что озябла без меня, без меня… И летит мирами где-то в мрак бесстрастный, как крупье, наша белая планета, как цыпленок в скорлупе. Вот она скорлупку чокнет. Кем-то станет — свистуном? Или черной, как грачонок, сбитый атомным огнем? Мне бы только этим милым не случилось непогод… А над Римом, а над миром — Новый год, Новый год… …Мандарины, шуры-муры, и сквозь юбки до утра лампами сквозь абажуры светят женские тела.