Я шел вдоль берега Оби, я селезню шел параллельно. Я шел вдоль берега любви, и вслед деревни мне ревели. И параллельно плачу рек, лишенных лаянья собачьего, финально шел XX век, крестами ставни заколачивая. И в городах, и в хуторах стояли Инги и Устиньи, их жизни, словно вурдалак, слепая высосет пустыня. Кричала рыба из глубин: «Возьми детей моих в котомку, но только реку не губи! Оставь хоть струйку для потомства». Я шел меж сосен голубых, фотографируя их лица, как жертву, прежде чем убить, фотографирует убийца. Стояли русские леса, чуть-чуть подрагивая телом. Они глядели мне в глаза, как человек перед расстрелом. Дубы глядели на закат. Ни Микеланджело, ни Фидий, никто их краше не создаст. Никто их больше не увидит. «Окстись, убивец-человек!» — кричали мне, кто были живы. Через мгновение их всех погубят взрывы. «Окстись, палач зверей и птиц, развившаяся обезьяна! Природы гениальный смысл уничтожаешь ты бездарно». И я не мог найти Тебя среди абсурдного пространства, и я не мог найти себя, не находил, как ни старался. Я понял, что не будет лет, не будет века двадцать первого, что времени отныне нет. Оно на полуслове прервано… Земля пустела, как орех. И кто-то в небе пел про это: «Червь, человечек, короед, какую ты сожрал планету!»