I Мои молодые руки Тот договор подписали Среди цветочных киосков И граммофонного треска, Под взглядом косым и пьяным Газовых фонарей. И старше была я века Ровно на десять лет. А на закат наложен Был белый траур черемух, Что осыпался мелким Душистым, сухим дождем… И облака сквозили Кровавой цусимской пеной, И плавно ландо катили Теперешних мертвецов… А нам бы тогдашний вечер Показался бы маскарадом, Показался бы карнавалом Феерией grand-gala… От дома того — ни щепки, Та вырублена аллея, Давно опочили в музее Те шляпы и башмачки. Кто знает, как пусто небо На месте упавшей башни, Кто знает, как тихо в доме, Куда не вернулся сын. Ты неотступен, как совесть, Как воздух, всегда со мною, Зачем же зовешь к ответу? Свидетелей знаю твоих: То Павловского вокзала Раскаленный музыкой купол И водопад белогривый У Баболовского дворца. Осень 1940 II Подвал памяти О, погреб памяти. Хлебников Но сущий вздор, что я живу грустя И что меня воспоминанье точит. Не часто я у памяти в гостях, Да и она всегда меня морочит. Когда спускаюсь с фонарем в подвал, Мне кажется — опять глухой обвал За мной по узкой лестнице грохочет. Чадит фонарь, вернуться не могу, А знаю, что иду туда к врагу. И я прошу как милости… Но там Темно и тихо. Мой окончен праздник! Уж тридцать лет, как проводили дам, От старости скончался тот проказник… Я опоздала. Экая беда! Нельзя мне показаться никуда. Но я касаюсь живописи стен И у камина греюсь. Что за чудо! Сквозь эту плесень, этот чад и тлен Сверкнули два живые изумруда. И кот мяукнул. Ну, идем домой! Но где мой дом и где рассудок мой?