I В тени елизаветинских боскетов Гуляют пушкинских красавиц внучки Все в скромных канотье, в тугих корсетах, И держат зонтик сморщенные ручки. Мопс на цепочке, в сумочке драже И компаньонка с Жип или Бурже. II Иланг-илангом[1] весь пропах вокзал Не тот последний, что сгорит когда-то, А самый первый, главный — Белый Зал В нем танцевальный — убран был богато, Но в зале том никто не танцевал. III С вокзала к парку легкие кареты, Как с похорон торжественных, спешат. В них дамы – в сарафанчики одеты, А с aнглийским акцентом говорят. Одна из них (как разглашать секреты, Мне этого, наверно, не простят) Попала в вавилонские блудницы, А тезка мне и лучший друг царицы. IV Как я люблю пологий склон зимы, ее огни, и мраки, и истому, Сухого снега круглые холмы И чувство, что вовек не будешь дома. Черна вдали рождественская ель, Кричит ворона, кончилась метель. V И рушилась твердыня Эрзерума, Кровь заливала горло Дарданелл, Но в этом парке не слыхали шума, Лишь ржавый флюгер вдалеке скрипел. Но в этом парке тихо и угрюмо Сверкает месяц, снег алмазно бел. VI Прикинувшись солдаткой, выло горе, Как конь, вставал дредноут на дыбы, И ледяные пенные столбы Взбешенное выбрасывало море – До звезд нетленных – из груди своей, И не считали умерших людей. VII На Белой Башне дремлет пулемет, Вокруг дворца гусарские разъезды, Внимательные северные звезды (Совсем не те, что будут через год), Прищурившись, глядят в окно Лицея, Где тень его над томом Апулея. VIII О знал ли он, любимец двух столетий, Как грозно третьим будет принят он. Мне суждено запомнить этот сон, Как помнят мать, осиротевши, дети… IX Все занялись военной суетою, И от пожаров сделалось светло. И только юг был залит темнотою. На мой вопрос, с священной простотою Сказал сосед: «Там Царское Село. Оно вчера, как свечка, догорело». И спрашивать я больше не посмела.