Поселковая повесть Врач : Я две ночи нёс наблюдение вместе с вами, но не вижу ни малейшего подтверждения вашему рассказу. Когда она бродила последний раз? Придворная дама : С тех пор, как его величество выступил в поход, я видела не однажды, как она вставала, накидывала на себя ночной халат… …Смотрите, вот она идёт! Шекспир. «Макбет» 1 Снимал я комнату когда-то В холодном доме на Двадцатой версте, а за моей стеной Нескромно со своей женой Питомец жил консерваторский, Пел как Шаляпин и Касторский, Но громче и, как Рейзен, в нос. В передней жил облезлый пёс, Пушком его звала хозяйка. Она была — как балалайка, Вся вниз. Вверху торчал пучок Величиною с пятачок, Седой, но рыжей краской крашен. Лба не было, и чем-то страшен Был осторожный, будто вор, Хозяйки ящеричий взор. Со всею желтизной своею Лицо переходило в шею И, чуть расширившись в плечах, Как вдоль по грифу, второпях Внезапно раздавалось тело И доходило до предела Своих возможностей. Она Была смертельно влюблена В соседа моего — из класса Вокального — красавца баса. 2 Ах, Шуберт, Шуберт! Твой «Двойник» В раструб её души проник, И рокотал, и сердце ранил, И душу страстную тиранил. Хозяйка бедная всю ночь Глядит на дверь певца — точь-в-точь Злосчастный евнух, страж гарема, Стоит и всхлипывает немо, Сжимает кулаками грудь, И только в горле бьётся ртуть. Я что ни день твердил соседям: — Друзья, давайте переедем; Не соблазняйте малых сих Пыланием сердец своих. — А бас и хрупкое сопрано В ответ со своего дивана Хохочут так, что спасу нет, Кричат: — Да ну тебя, сосед! 3 Однажды, синий от мороза, Я брёл со станции домой. Добрёл, и тут же за Ломброзо, Сижу, читаю… Боже мой! Свечи мигающее пламя Ужасный образ создаёт: С его нечистыми глазами, С его петлистыми ушами, Как в гробовой сосновой раме, В дверях Преступный Тип встаёт. — Налоги за истёкший год И за дрова внести мне надо. Я получить была бы рада Не то чтоб за февраль вперёд, Хоть за январь мне заплатите, Коль нежелательных событий И впрямь хотите избежать. Итак, я жду. С вас двадцать пять. О, эта жизненная проза И уши — две печати зла! Антропология Ломброзо Вдруг подтверждение нашла. Хозяйка хлопнула дверями И — прочь! Колеблемое пламя Слетело с фитиля свечи, Свеча погасла, и завыло Всё окаянное, что жило Внутри нетопленной печи — Те упыри, те палачи, Что где-то там, в ночи унылой, Терзают с неизбывной силой Преступных Типов за могилой. А за окошком тоже выло: Плясала по снегу метель, Её дурманил снежный хмель, Она плясала без рубашки, Бесстыже выгибая ляжки, Снежинки из её баклажки, Как сторублёвые бумажки, Метались, клювами стуча В стекло. Где спички? Где свеча? 4 Я — к двери баса и сопрано. Казалось мне, что я кричу, А я едва-едва шепчу: — Кто у меня задул свечу? Кто спички выкрал из кармана? Кто комнаты сдаёт внаем, А в комнатах температура Плюс пять? Преступная Натура Нарочно выстудила дом: Ангина хватит, а потом Прости-прощай колоратура. Всё — Балалайка! У неё В буфете между чайных ложек Отточенное лезвиё Захоронил сапожный ножик, Она им режет кур. Она В уме совсем повреждена. В её глазах горит угроза Убийства. От её ушей Злодейством тянет. Сам Ломброзо Ушей петлистей и страшней Вовек не видел. Бойтесь мести! На почве зла родится зло. Бежим! Бежим! Я с вами вместе! Увязывайте барахло! Тут я упал в передней на пол. Не знаю, сколько я лежал, Как долго пёс лицо мне лапал И губы языком лизал. Меня в постель перетащили. Хинином душу мне глушили, Гасили снегом жар во лбу, А я лежал, как труп в гробу. Моя болезнь гнилой горячкой Слыла тому сто лет назад. Стояла смерть в углу за печкой, И ведьмы обложили сад, И черти по стене скользили, Усевшись на свои хвосты, И с непомерной высоты К постели жмурики сходили: — Погибли мы, и ты погиб! — Угробит всех Преступный Тип! 5 Зима прошла. Весною ранней Очнулся я — один, один, Без помощи, в сплошном тумане, В дурмане, без гроша в кармане… За стенкой — тихо на диване, И всюду тихо. Из глубин Души нахлынув, слёзы льются… Дверь — настежь! Вижу донце блюдца И руку. Слышу: — Гражданин! Возьмите огурец солёный! — И блюдце брякнулось на стул, И всё затихло. Поражённый Явленьем жизни возрождённой, Не выплакавшись, я заснул. Соседка с мужем возвратилась Домой, когда уже в окне Луна сквозь облачко светилась. И так, войдя, сказала мне: — Какая радость! Ваша милость Для новой жизни пробудилась! Ура, ура! Мы с муженьком Сейчас напоим вас чайком. Весна была, как Боттичелли, И лиловата, и смутна. Её глаза в мои глядели Из приоткрытого окна, Ополоумев, птицы пели, Из сада муравьи ползли. Так снизошло к моей постели Благословение земли. 6 Настал июнь, мой лучший месяц. Я позабыл угарный чад Своих январских куролесиц, Метелей и ломброзиад. Жизнь повернуло на поправку: Я сам ходил за хлебом в лавку, На постном масле по утрам Яичницу я жарил сам, Сам сыпал чай по горсти в кружку И сам себе добыл подружку. Есть в птичьем горлышке вода, В стрекозьем крылышке — слюда, — В ней от июня было что-то, И после гласных иногда В её словах звучала йота: — Собайка. — Хлейб. — Цвейты. — Звейзда. — Звучит — и пусть! Мне что за дело! Хоть десять йот! Зато в косе То солнце ярко золотело, То вспыхивали звёзды все. Её душа по-птичьи пела, И в струнку вытянулось тело, Когда, на цыпочки привстав, Она вселенной завладела И утвердила свой устав: — Ты мой, а я твоя. — И в этом Была основа всех основ, Глубокий смысл июньских снов, Петрарке и другим поэтам Понятный испокон веков. 7 Искать поэзию не надо Ни у других, ни в словарях, Она сама придёт из сада С цветами влажными в руках: — Ух, я промойкла в размахайке! Сегодня будет ясный день! Возьми полтийник и хозяйке Отдай без сдайчи за сирень! — Ещё словцо на счастье скажет, Распустит косу, глаз покажет, Всё, что намокло, сбросит с плеч… О этот взор и эта речь! И ни намёка на Ломброзо Нет в этих маленьких ушах, И от крещенского мороза — Ну хоть бы льдинка в волосах: Сплошной июнь! За йотой йота Щебечет, как за нотой нота, И что ди день — одна забота: Сирень — жасмин, жасмин — сирень. 8 Соседям Йота полюбилась. Они сказали: — Ваша милость! Давайте чай квартетом пить! — Она им: — Так тому и быть! Мы дружно пили чай квартетом, Боялись выйти со двора И в доме прятались: тем летом Стояла дикая жара. Хрустела глина в переулке, Свернулась жухлая листва, В канавах вымерла трава, А в небо так забили втулки, Что нам из влажных недр его Не доставалось ничего. Зной, весь в дыму, стоял над миром, И был похож окрестный мир На рыбу, прыщущую жиром, В кипящий ввергнутую жир. Но зною мы не поддавались, Водою с милой обдавались, И пили чай, и целовались (Мы, и целуясь, пили чай Полуодетые)… И это Был островок в пожаре лета, И это было сущий рай. Но, занятые чаепитьем, Мы, у соседей за столом, Потрясены одним событьем Однажды были вчетвером. Вошла хозяйка. Страшным взглядом, Как Вий, окинула певца. Глаза, впечатанные рядом В пергамент жёлтого лица, Горели отражённым адом, И нож сверкал в руке. Она Была почти обнажена. Не скрыв и половины тела, Хламида на плече висела, Распущен был седой пучок, Пот по увядшей коже тёк. Она воскликнула: — Зачем он В мой дом проник с женой своей? Оставь, оставь её, мой Демон. А ты сокройся от очей, Змея, чернавка, сербиянка, Цыганка, ведьма, персиянка, И подходить к нему не смей! Что сделал ты со мной, злодей! Кто я теперь? Двойник, воспетый Тобой самим в проклятый день! Меня казнят — и пусть! За Летой С тобой моя пребудет тень. Умри ж! — На стул хозяйка села, И нож сапожный уронила, И в сторону сползла со стула, И на пол замертво упала. Тогда с лицом бледнее мела, Дрожа от ужаса, певец Вскочил и крикнул: — Я подлец! Она моей любви хотела, А я плевал на это дело, И вот теперь она мертва! А милая моя сидела, Она ничуть не побледнела, Чай допила, калач доела И молвила: — Она жива! Вскричал певец: — Что делать будем? Как я теперь — источник зла — Посмею показаться людям?! Моя подружка изрекла: — Давайте куйпим ей щегла! 9 Дождь грянул наконец. Он длился Как птичья песнь. Он так плясал И так старался, так резвился, Что мир окрест преобразился И засверкал, как бальный зал. Гром, как державинская ода, По крыше ямбом грохотал; В посёлке ожила природа, С омытых листьев пыль стекла, И блеск хрустального стекла Приобрели углы и грани Прекраснейшего из числа Неисчислимых мирозданий. Ушли Стрелки-Громовики, Дождь перестал. Переходили Потоки вброд и воду пили В кустах смородинных жуки, И без мучительных усилий Росли грибы-дождевики. Хозяйка наша в это время Сидела в комнате своей. Её не тяготило бремя Былых томительных ночей И дней безрадостных. На темя И стан её, согнав печаль, Слетела розовая шаль Спокойствия и упований, Хозяйке не известных ране. И что теперь ей до того, Кто спит с женою на диване, Не видя больше никого? Она не держит на заметке — Ушёл певец или пришёл, — Повержен ревности престол! Перед лицом хозяйки в клетке Поёт и прыгает щегол! Он для неё слагает стансы, С утра впадает в забытье И в забытьи поёт романсы, Танцует танцы для неё. Щегол хорош, как шёлк турецкий! Чуть он прищёлкнет: — Цо-цо-цо! — Заулыбается по-детски Порозовевшее лицо. Прищёлкнув, засвистит, как флейта: — Фью-фью! — И глянет: каково? Что басовитый голос чей-то В сравненье с дискантом его? Чушь, чушь! А в комнате порядок, Блестит зеркальным огоньком Комод с фарфоровым котом, Натёрты крышки всех укладок Полировальным порошком; Кругом крахмал, и ни пылинки, А что за платье в будний день! А розочки на пелеринке — Как было вышивать не лень! Ах ты щегол, колдун, волшебник, Носитель непонятных сил! Какому ты — живой учебник — Хозяйку счастью научил! С тобою белый день белее, А ночью белого белей Свободно плещут крылья феи В блаженной комнате моей.