За то, что девочка Настасья добро чужое стерегла, босая бегала в ненастье за водкою для старика, — ей полагался бог красивый в чертоге, солнцем залитом, щеголеватый, справедливый, в старинном платье золотом. Но посреди хмельной икоты, среди убожества всего две почерневшие иконы не походили на него. За это — вдруг расцвел цикорий, порозовели жемчуга, и раздалось, как хор церковный, простое имя жениха. Он разом вырос у забора, поднес ей желтый медальон и так вполне сошел за бога в своем величье молодом. И в сердце было свято-свято от той гармошки гулевой, от вин, от сладкогласья свата и от рубашки голубой. А он уже глядел обманно, платочек газовый снимал и у соседнего амбара ей плечи слабые сминал… А Настя волос причесала, взяла платок за два конца, а Настя пела, причитала, держала руки у лица. «Ах, что со мной ты понаделал, какой беды понатворил! Зачем ты в прошлый понедельник мне белый розан подарил? Ах, верба, верба, моя верба, не вянь ты, верба, погоди. Куда девалась моя вера- остался крестик на груди». А дождик солнышком сменялся, и не случалось ничего, и бог над девочкой смеялся, и вовсе не было его.