На Бойне Грянула буря. На празднестве боли хаосом крови пролился уют. Я, ослепленный, метался по бойне, где убивают, пока не убьют. В белой рубашке опрятного детства шел я, теснимый золой и огнем, не понимавший значенья злодейства и навсегда провинившийся в нем. Я не узнал огнедышащей влаги. Верил: гроза, закусив удила, с алым закатом схватилась в овраге. Я — ни при чем, и одежда бела. Кто убиенного слышал ребенка крик поднебесный, — тот проклят иль мертв. Больно ль, когда опьяневшая бойня пьет свой багровый и приторный мед? Я не поддался двуликому ветру. Вот я — в рубахе, невинной, как снег. Ну, а душа? Ее новому цвету нет ни прощенья, ни имени нет. Было, убило, прошло, миновало. Сломаны — но расцвели дерева… Что расплывается грязно и ало в черной ночи моего существа? Единственный свет Глядит из бездны прежней жизни остов — Потоки крови пестуют ладью. Но ждет меня обетованный остров, чьи суть и имя: я тебя люблю. Лишь я — его властитель и географ, знаток его лазури и тепла. Там — я спасен. Там — я святой Георгий, поправший змия. Я люблю тебя. Среди растленья, гибели и блуда смешна лишь мысль, что губы знали смех. Но свет души, каким тебя люблю я, в былую прелесть красит белый свет. Ночь непроглядна, непомерна стужа. Куда мне плыть — не ведомо рулю. Но в темноте победно и насущно встает сиянье: я тебя люблю. Лишь этот луч хранит меня от бедствий, и жизнь темна, да не вполне темна. Меж обреченной плотью и меж бездной есть дух живучий: я люблю тебя. Так я плыву с ослепшими очами. И я еще вдохну и пригублю заветный остров, где уже в начале грядущий день и я тебя люблю.