Объятье — вот занятье и досуг. В семь дней иссякла маленькая вечность. Изгиб дороги — и разъятье рук. Какая глушь вокруг, какая млечность. Здесь поворот — но здесь не разглядеть От Паршина к Тарусе поворота. Стоит в глазах и простоит весь день Все-белизны сплошная поволока. Даль — в белых нетях, близь — не глубока, Она — белка, а не зрачка виденье. Что за Окою — тайна, и Ока — Лишь знание о ней иль заблужденье. Вплотную к зренью поднесен простор, Нет, привнесен, нет втиснут вглубь, под веки, И там стеснен, как непомерный сон, Смелее яви преуспевший в цвете. Вход в этот цвет лишь ощупи отверст. Не рыщу я сокрытого порога. Какого рода белое окрест, Если оно белее, чем природа? В открытье — грех заглядывать уму, Пусть ум поможет продвигаться телу И встречный стопор взору моему Зовет, как все его зовут: метелью. Сужает круг всё сущее кругом. Белеют вместе цельность и подробность. Во впадине под ангельским крылом Вот так бело и так темно, должно быть. Там упасают выпуклость чела От разноцветья и непостоянства. У грешного чела и ремесла Нет сводника лютее, чем пространство. Оно — влюбленный соглядатай мой. Вот мучит белизною самодельной, Но и прощает этой белизной Вину моей отлучки семидневной. Уж если ты себя творишь само, Скажи: в чём смысл? в чём тайное веленье? Таруса где? где Паршино-село? Но, скрытное, молчит стихотворенье.