И встретились: бессмертья твоего прекрасная и мертвая громада и маленькое дерево граната, возникшее во мгле из ничего. Ум дерева не ведает иной премудрости: лишь детское хотенье и впредь расти, осуществлять цветенье и алчно брать у щедрости земной. Не брезгуя глубокой тьмой земли, в блаженном бессознании умнейшем, деревья обращаются к умершим и рыщут пользы в прахе и пыли. Но что имел в виду живой росток, перерастая должные границы, когда проник он в замкнутость гробницы и в ней сплоченность мрамора расторг? Влекло его твое небытие пройти сквозь твердь плиты непроходимой, чтобы припасть к твоей руке родимой, удостоверясь в тонкости ее. С великим милосердием дерев разнял он узкий холодок браслета и горевал, что ты была бессмертна лишь вечно, лишь потом, лишь умерев. Гранат внушал запястью твоему все то, что знал об алых пульсах крови в больших плодах, не умещенных в кроне и по ночам слетающих во тьму. Он звал тебя узнать про шум ветвей с наивностью, присущею растеньям, — истерзанный тяжелым тяготеньем, кровоточеньем спелости своей. Какая же корысть владела им, вела его в таинственные своды явить великодушие природы — в последний раз! — твоим рукам немым? Не Грузии ли древней тишина велит очнуться песенке туманной: «Зачем так блещут слезы, мой желанный? Зачем мне эта легкость тяжела?» Не Грузии ли древней колдовство велит гранату караулить плиты и слабое дыханье Серафиты не упускать из сердца своего?