В быт стола, состоящий из яств и гостей, в круг стаканов и лиц, в их порядок насущный я привел твою тень. И для тени твоей — вот стихи, чтобы слушала. Впрочем, не слушай. Как бы все упростилось, когда бы не снег! Белый снег увеличился. Белая птица преуспела в полете. И этот успех сам не прост и не даст ничему упроститься. Нет, не сам по себе этот снег так велик! Потому он от прочего снега отличен, что студеным пробелом отсутствий твоих его цвет был усилен и преувеличен. Холод теплого снега я вытерпеть мог — но в прохладу его, волей слабого жеста, привнесен всех молчаний твоих холодок, дабы стужа зимы обрела совершенство. Этом снегом, как гневом твоим, не любим, я сказал своей тени: — Довольно! Не надо! Оглушен я молчаньем н смехом твоим и лицом, что белее, чем лик снегопада. Ты — во всем. Из всего — как тебя мне извлечь? Запретить твоей тени всех сказок чрезмерность. твое тело услышать, как внятную речь, где прекрасен не вымысел, а достоверность? Снег идет и не знает об этом. Летит и об этом не ведает белая птица. Этот день лицемерит и делает вид, что один, без тебя он сумеет продлиться. О, я помню! Я сам был огромен, как снег. Снега не было. Были огромны и странны возле зренья и слуха -твой свет и твой смех, возле губ и ладоней — вино и стаканы. Но не мне быть судьей твоих слов и затей! Ты прекрасна. И тень твоя тоже прекрасна. Да хранит моя тень твою слабую тень там, превыше всего, в неуюте пространства.