1 В карету прошлого сажусь. Друзья в восторге. Окрестный люд весь двор заполонил. Тюльпаны в гривах вороной четверки, и розу кучер к шляпе прицепил. С улыбкою я слышу из-за шторки ликующий шумок скороговорки… Не понимаю: чем я угодил? Как будто хлынул свет во все каморки, которыми кишат еще задворки, как прошлого неповторимый жест… Не понимаю сути сих торжеств. 2 Я что хочу? В минувший век пробраться. Быть может, там — секреты бытия, что так бездарно в канувшем таятся и без которых нынче жалок я. Вот и рискую. А куда деваться? И обойдусь, такое может статься, без ваших правд и вашего вранья. Как просто все! Чего же тут бояться? И визы ведь не нужно добиваться и всяких циркуляров, и словес, пожалованных будто бы с небес. 3 Мы трогаемся. Тут же ироничный, глумливый хор арбатский слышен вслед. Как понимать? На мне костюм приличный, не под судом, долгов как будто нет. Я здесь рожден, я баловень столичный, к мытарствам и к хуле давно привычный… Не понимаю: чем я застю свет? Кому мешает мой поступок личный? Чей шепоток несется фанатичный, что мне, мол, не уехать далеко?.. Не понимаю: едется легко. 4 Откинувшись, я еду по бульварам, Пречистенке, Никитской и Сенной. Вот дворник с запотевшим самоваром, а вот субботний митинг у пивной, где некто норовит надраться даром. Его городовой порочит с жаром, а барышня обходит стороной. Попахивает анекдотцем старым с папашей-недотепой и гусаром… И в этот водевильный ералаш въезжает мой стерильный экипаж. 5 Стоит июль безветренный и знойный, на козлах кучер головой поник, Мясницкою плетется скот убойный (народ не только баснями велик). Виновного в тюрьму ведет конвойный, и оба лучшей участи достойны, но каждый к этой участи привык. Прошла война, грядут другие войны, их воспевает бардов хор нестройный, героев прославляя имена все те же, что и в наши времена. 6 Минувшее мне мнится водевильным, крикливым, как пасхальное яйцо, под ярмарочным гримом, под обильным, лубочное блестит его лицо. Потряхивая бутафорским, пыльным отрепьем то военным, то цивильным, комедиант взбегает на крыльцо и голосом глухим и замогильным с каким-то придыханием бессильным вещает вздор, сивухою томим… Минувшее мне видится таким. 7 И все-таки я навзничь пораженным не падаю. Не проявляю прыть. На всем пути, в былое протяженном, Америки, я вижу, не открыть. И не каким-то городским пижоном, а путником, в раздумья погруженным, я продолжаю потихоньку плыть; все тем же завсегдатаем прожженным, картинками из быта окруженным… Кого-то, знать, их правда потрясла, но не меня. Я не из их числа. 8 И вижу, ба, знакомые все лица и речи, и грехи из года в год! В одежке, может, малая крупица нас различает — прочее не в счет. Так стоило ли в даль сию тащиться, чтоб выведать, в чем разница таится? Уж эта ловля блох из рода в род!.. Куда течешь, ленивая столица? Успел уже и кучер притомиться: он в этом разбирается весьма, хоть не учил ни счета, ни письма. 9 Отбив бока и с привкусом отравы во рту, я поздно начал понимать: для поисков мифической державы вояжи ни к чему предпринимать: итоги их, как водится, лукавы, а за пределы выходить заставы — ну разве что суставы поразмять. Дворовые пророчества, вы правы: я жертвой пал совсем пустой забавы, с которой с детства кем —то связан был.. Движение я переоценил! 10 «Дай Бог», — я говорил и клялся Богом, «Бог с ним», — врага прощая, говорил так, буднично и невысоким слогом, так, между дел, без неба и без крыл. Я был воспитан в атеизме строгом. Перед церковным не вздыхал порогом, но то, что я в вояже том открыл, скитаясь по минувшего дорогам, заставило подумать вдруг о многом. Не лишним был раздумий тех итог: пусть Бога нет, но что же значит Бог? 11 Гармония материи и духа? Слияние мечты и бытия? Пока во мне все это зреет глухо, я глух и нем, и неразумен я. Лишь шум толпы влетает в оба уха. И как тут быть? Несовершенство слуха? А прозорливость гордая моя? Как шепоток, когда в гортани сухо, как в просторечьи говорят: «непруха»… А Бог, на все взирающий в тиши, — гармония пространства и души. 12 Скорей назад, покуда вечер поздний движенья моего не перекрыл! И там и здесь — одни и те же козни, добро и зло, и пагубность чернил, кровавой сечи шум и запах розни, хотя неумолимей и серьезней, но тот же, тот же, что и прежде был… И всякий день, то знойный, то морозный, нам предстает судьбою нашей грозной. История нам кажется дурной. А сами мы?.. А кто тому виной?.. 13 И в наши дни, да и в минувшем веке, как это парадоксом ни зови, все те же страсти бьются в человеке: в его мозгу и в жестах, и в крови. Всех нас ведет путеводитель некий, он сам приподымает наши веки, и нас сжигает то огонь любви, а то страданье о родимом бреге, то слепота от сытости и неги… А то вдруг распояшется толпа, откинув чубчик праздничный со лба. 14 …Чем тягостней кареты продвиженье, тем кажется напраснее езда. Печально распалять воображенье, но расслаблять не стоит повода. Крушение надежд — не пораженье, и наших лиц святое выраженье, авось, не исказится от стыда. Стакан вина снимает напряженье… Как сладостно к пенатам возвращенье! Да не покинем дома своего, чтоб с нами не случилось ничего.