Нынче матери все словно заново всех своих милых детей полюбили. Раньше тоже любили, но больше их хлебом корили, сильнее лупили. Нынче, как сухари, и любовь, и восторг, и тревогу, и преданность копят… То ли это инстинкт, то ли слабость души, то ли сам исторический опыт? Или в воздухе нашем само по себе развивается что-то такое, что прибавило им суетливой любви и лишило отныне покоя? Или, ждать отказавшись, теперь за собой оставляют последнее слово и неистово жаждут прощать, возносить и творить чудеса за кого-то другого? Что бы ни было там, как бы ни было там и чему бы нас жизнь ни учила, в нашем мире цена на любовь да на ласку опять высоко подскочила. И когда худосочные их сыновья лгут, преследуют кошек, наводняют базары, матерям-то не каины видятся — авели, не дедалы — икары! И мерещится им сквозь сумбур сумасбродств дочерей современных, сквозь гнев и капризы то печаль Пенелопы, то рука Жанны д’Арк, то задумчивый лик Монны Лизы. И слезами полны их глаза, и высоко прекрасные вскинуты брови. Так что я и представить себе не могу ничего, кроме этой любови!