Серебряной каймой очерчен лик мадонны В готическом окне, и радугой легло Мерцание луны на малахит колонны Сквозь разноцветное, граненое стекло. Алтарь, и дремлющий орган, и купол дальний — Погружены в таинственную мглу; Лишь край мозаики в тени исповедальни Лампаду отразил на мраморном полу. Седой монах, перебирая четки, Стоял задумчивый, внимательный и кроткий; И юноша пред ним колена преклонил; Потупив взор, он робко говорил: «Отец мой, грех — везде со мною: Он — в ласке горлиц под окном, Он — в играх мошек над водою, Он — в кипарисе молодом, Обвитом свежею лозою, Он — в каждом шорохе ночном, В словах молитв, в огне зарницы, Он — между строк священных книг, Он — в нежном пурпуре денницы И в жгучей боли от вериг… Порою череп брал я в руки, Чтоб запах тленья и могил, Чтоб холод смерти утолил Мои недремлющие муки. Но всё напрасно: голова В чаду кружилась, кровь кипела, И греза на ухо мне пела Безумно-нежные слова… Однажды — помню — я увидел, Уснув в горах на склоне дня, Ту, что так страстно ненавидел, Что так измучила меня. Сверкало тело молодое, Как пена в сумрачных волнах, Всё ослепительно нагое, В темно-каштановых кудрях Струились волны аромата… Лежал недвижим я, как труп. Улыбкой дерзких, влажных губ Она звала меня куда-то, Она звала меня с собой Под полог ночи голубой: «Отдашь ли мне ночное бденье, Труды, молитвы, дни поста И кровь распятого Христа, Отдашь ли вечность и спасенье — За поцелуй?..» И в тишине Звучало вновь: «Отдашь ли мне?..» Она смеялась надо мною, Но, брошен вдруг к ее ногам Какой-то силой роковою, Я простонал: «Отдам, отдам!..»» . . . . . . . . . . . . . . .