Взлелеянный в тиши чертога золотого, Царевич никогда не видел мук и слез, Про зло не говорил никто ему ни слова, И знал он лишь одно о силе черных гроз, Что после них в саду свежее пурпур роз. Он молвил раз: «Отец, мешает мне ограда Смотреть, куда летят весною журавли, Мне хочется узнать, что там, за дверью сада, Мне что-то чудится волшебное вдали… Пусти меня туда!..» И двери отворились, И, светлый, радостный, едва блеснул восход, Царевич выехал на север из ворот. Из шелка веера и зонтики склонились, Гремела музыка, и амброй дорогой Кропили путь его, как свежею росой. Но вдруг на улице, усеянной цветами, В ликующей толпе он видит, как старик С дрожащей головой, с потухшими очами На ветхую клюку беспомощно поник. И конюха спросил царевич изумленный: «О что с ним?.. Взор его мне душу леденит… Как страшен бледный лик и череп обнаженный. Беги ему помочь!..» Но конюх говорит: «Помочь ему нельзя: то старость роковая, С тех пор, как потерял он юность и красу, Покинутый людьми, живет он, угасая, Забыт и одинок, как старый пень в лесу. Таков удел земной!..» – «О, если так, – довольно, Не надо музыки и песен, и цветов. Домой, скорей домой!.. Мне тягостно и больно Смотреть на счастие бессмысленных глупцов. Как могут жить они, любить и веселиться, Когда спасенья нет от старости седой; И стоит ли желать и верить, и стремиться, Когда вся жизнь – лишь бред! Домой, скорей домой!..» Семь дней прошло, и вновь, едва блеснул восход, Царевич выехал на полдень из ворот. Душистой влагою пропитанные ткани Над пыльной улицей раскинули навес, Светился золотом в дыму благоуханий Хоругвий и знамен колеблющийся лес. Но в праздничной толпе, что весело шумела, Забытый, брошенный им встретился больной. И пес ему в пыли на ранах лижет гной, И в струпьях желтое, измученное тело От холода дрожит, меж тем как знойный бред Зрачки воспламенил, и юноша несмело Спросил о нем раба, и раб ему в ответ: «Недуг сразил его: мы немощны и хрупки, Как стебли высохшей травы: недуг – везде, В лобзаньях женщины и в пенящемся кубке, В прозрачном воздухе, и пище, и воде!..» И юноша в ответ: «О горе! жизнь умчится! Как детская мечта, как тень от облаков, И вот, где цель борьбы, усилий и трудов, И вот, во что краса и юность превратится!.. О горе, горе нам!..» И бледный и немой Вернулся в свой чертог царевич молодой. Семь дней прошло, и вновь, едва блеснул восход, Царевич выехал на запад из ворот. Гирлянды жемчуга таинственно мерцали, И дети лепестки раздавленных цветов За колесницею с любовью подымали, И девы, падая у ног коней, лобзали На мягком пурпуре разостланных ковров Глубокие следы серебряных подков. Но вдруг пред ним – мертвец: без страха, без надежды, Окутан саваном и холоден, и нем — В недоумении сомкнувшиеся вежды Он в небо обратил, чтобы спросить: зачем? Рыдали вкруг него – отец, жена и братья, И волосы рвала тоскующая мать, Но слышать не хотел он ласки и проклятья, На жаркие мольбы не мог он отвечать. И юноша спросил в мучительной тревоге: «Ужель не слышит он рыдающую мать, Зачем уста его так холодны и строги?..» Слуга ему в ответ: «Он мертв, он навсегда Ушел от нас, ушел неведомо куда, В какой-то чуждый мир, безвестный и далекий. И яму выроют покойнику в земле, Он будет там лежать в сырой, холодной мгле, Без помыслов, без чувств, забытый, одинокий, И черви труп съедят, и от того, кто жил, Исполненный огня, любви, надежд и страха, Останется лишь горсть покинутого праха. Потом умрут и те, кто так его любил, Кто ныне гроб его со скорбью провожают, За листьями листы под вьюгой улетают — И люди за людьми под бурею времен. Вся жизнь – о гибнущих один лишь стон печальный, Весь мир – лишь шествие великих похорон, И солнце вечное – лишь факел погребальный!..» И юноша молчал, и бледный, как мертвец, Без ропота, без слез вернулся во дворец. Как в нору зверь больной, настигнутый врагами, Бежал он от людей и в темном уголке К колонне мраморной припал в немой тоске Пылающим лицом с закрытыми глазами, Забыв себя и мир, забыв причину мук, Лежал, не двигаясь – бесчувственный, безмолвный… Ночные сумерки плывут, плывут, как волны, И все темней, темней становится вокруг… С тех пор промчались дни; однажды, в час вечерний Царевич вышел в степь; без свиты и рабов, Один среди камней и запыленных терний Глядел он на зарю, глядел без прежних снов На дальние гряды темневших облаков. И вдруг он увидал: по меркнущей дороге В смиренной простоте идет к нему старик: В приветливых чертах – ни горя, ни тревоги, И тихой благостью спокойно дышит лик. Он не был мудрецом, учителем, пророком, Простым поденщиком он по миру бродил, Не в древних письменах, не в книгах находил, А в сердце любящем, свободном и широком — Все то, что о добре он людям говорил. Одежда грубая, котомка за плечами И деревянный ковш – вот все, чем он владел, Но, дружный с волею, пустыней и цветами, На пышные дворцы он с жалостью глядел. С открытой головой, под звездной ширью неба Ночует он в степи и не боится гроз, Он пьет в лесных ключах, он сыт лишь коркой хлеба; Не страшны для него ни солнце, ни мороз, Ни муки, ни болезнь, ни злоба, ни гоненья. Он жаждет одного: утешить, пожалеть, Помочь – без дум, без слов и разделить мученья, И одинокого любовью отогреть. Он весь был жалостью и жгучим состраданьем К животным, париям, злодеям и рабам, Ко всем страдающим, покинутым созданьям, Он их любил, как брат, за что – не зная сам. Он понял их нужду, он плакал их слезами, Учил простых людей и делал все, что мог, Страдал и жил, как все, не жалуясь на рок, И в будничной толпе работал с бедняками. Как удивился он – веселый, простодушный — Из уст царевича услышав детский бред, Что верить нечему, что в жизни цели нет, Что человек – лишь зверь порочный и бездушный. Меж тем как пламенный мечтатель говорил, Качал он головой с улыбкой добродушной И с кроткой жалостью одно ему твердил, Не внемля ничему: «О, если б ты любил!..» И от него ушел царевич раздраженный, Озлобленный, больной вернулся он в чертог, На ложе бросился, но задремать не мог, И кто-то в тишине холодной и бессонной Упрямо на ухо твердил ему, твердил Безумные слова: «О, если б ты любил!..» Тогда он встал, взглянул на блещущие вазы, На исполинский ряд порфировых столбов С кариатидами изваянных слонов, На груды жемчуга, и пурпур, и алмазы, И стыд проснулся в нем, к лицу во тьме ночной Вся кровь прихлынула горячею волной: «Как в этой роскоши, не видев слез и муки, Я жизнь дерзнул назвать ничтожной и пустой, Чтоб, не трудясь, сложить изнеженные руки, Владея разумом и силой молодой!.. Как будто мог понять я смысл и цель вселенной, Больное, глупое, несчастное дитя, Без веры, без любви решал я дерзновенно Вопросы вечные о тайнах бытия. А за стеной меж тем – все громче крик и стоны, И холодно взирал я с высоты моей, Как там во тьме, в крови теснятся миллионы Голодных, гибнущих, истерзанных людей. На ложе золотом, облитый ароматом, Смотрел, как тысячи измученных рабов Трудились для меня под тяжестью оков, Упитанный вином, пресыщенный развратом, Я гордо спрашивал: «Как могут жить они, Влача позорные, бессмысленные дни?» Но прочь отсюда, прочь!.. Душе пора на волю — Туда, к трудящимся, смиренным и простым, О, только б разделить их сумрачную долю, И слиться, все забыв, с их горем вековым! О, только б грудь стыдом бесплодно не горела, Последним воином погибну я в борьбе, Чтоб жизнь отдать любви, я выберу себе Глухое, темное, неведомое дело. Не думать о себе, не спрашивать: зачем? На муки и на смерть пойти, не размышляя, О, лишь тогда в любви, в простой любви ко всем Я счастье обрету, от счастья убегая!»