Ряды сенаторов, надменных стариков С каймою пурпура на тоге, И мрачный понтифекс в собрании жрецов Стоят задумчивы и строги. Кой-где центурион гарцует на коне, И целым лесом копий медных Когорты зыблются в чешуйчатой броне Под грозный шум знамен победных; И сонмом ликторов Марк Манлий окружен… Но, мановеньем горделивым Вниманья требуя, к толпе промолвил он Перед зияющим обрывом: «Прощай, родимая земля! в последний раз Я шлю привет моей отчизне… Не бойтесь, палачи: все кончено, – и вас Молить не буду я о жизни. Жить, разве стоит жить, когда – всесилен мрак, И вечно грудь полна боязни, И душно, как в тюрьме, и всюду, что ни шаг, — Насилья, трупы, кровь да казни… Пришел и мой черед; но пусто и мертво В потухшем сердце: вашей власти В нем нечего казнить, – народ, возьми его, Возьми и разорви на части!..» Так Манлий говорил, и грустный долгий взор Сквозь дымку полдня золотого Он обратил туда, в сияющий простор, На ленту Тибра голубого, На солнце и луга, на волны и цветы… Толпою резвою со свистом Мелькнули ласточки с лазурной высоты, Чтоб утонуть в эфире чистом; Очами скорбными их Манлий проводил… У ног его немой и дикий Утес в расщелине любовно приютил Цветок малиновой гвоздики; И, все забыв, глядел страдалец на него — Почти без мысли и сознанья — В минуту грозную, не помня ничего, Ловил струю благоуханья… Но палачи к нему приблизились в тот миг; Он их отталкивает гордо И к пропасти идет, спокоен и велик, Идет бестрепетно и твердо, — И ропот ужаса пронесся над толпой… . . . . . . . . . . . . . . . . . . .