У ясных волн священной Брамапутры Проводит дни в молитве и посте Божественный подвижник Усинара. Однажды царь небес, могучий Индра Отшельника задумал испытать. Тогда в голубку Агни превратился, И соколом за ней помчался Индра. Но на груди подвижника святого, Увидев в нем защиту от врага, Дрожащая голубка приютилась; Он бережно покрыл ее рукой И ласково промолвил ей: «Не бойся!» Но в тот же миг на каменный уступ — Угрюм и мрачен – сокол опустился И злобно крикнул: «По какому праву, Могучий Усинара, ты дерзнул Отнять мою законную добычу?» — «Во имя милосердья и любви Тому, кто слаб, я должен дать защиту» — «Что значит милосердье и любовь? В моем гнезде голодные птенцы И день и ночь кричат: отец, дай пищи! Лишив меня последнего куска, Старик, ты предал их голодной смерти!» — «Я дам тебе волшебные дворцы И грудами каменьев драгоценных, И золотом осыплю я тебя, — Но, – видит Бог, – я выдать не могу Гонимую, беспомощную жертву…» Он говорил и старческой рукой Любовно гладил белую голубку. «Нет, Усинара, – грозно молвил сокол, — К чему мне золото, к чему дворцы: Я не отдам за них моей добычи. Смерть – побежденным, сильным – торжество, — Таков закон природы беспощадный. Я голоден, не мучь меня, старик… Мне надо теплого живого мяса! Я требую, чтоб ты мне возвратил Кусок, моей добыче равный весом. И если ты не хочешь, чтоб погибла Иная жертва – мяса для меня Из собственной груди ты должен вырвать». Но ласково морщинистой рукой Отшельник гладил белую голубку, Потом взглянул на сокола, и жалость Ко всем живым, ко всем, кого томит Нужда и голод, жалость кротким светом Зажглась в его божественных очах, Задумчивых и бесконечно добрых. Он тихо молвил соколу: «Ты прав». И острый нож он в грудь себе вонзил, И вырезал кусок живого мяса, И бросил соколу взамен добычи. Но тот сказал: «Мы смерим на весах, Чтоб был кусок голубке равен весом». И повелел отшельник, и пред ним Явился рой духов его служебных. Тяжелые огромные весы Они к скале гранитной прицепили, И на одну из чашек голубь сел, И на другую бросил Усинара Кусок кровавый собственного тела. Но чаша с голубем не поднялась. Еще кусок он вырезал и бросил, Потом еще, еще… и кровь струилась, И не было на нем живого места: Срывал он тело с бедер, с плеч, с груди И все кидал, кидал на эту чашу, Что неподвижно в воздухе висела. Вся плоть его – зияющая рана, Под ней в крови кой-где белеет кость, А между тем в очах глубоко ясных — Все та же необъятная любовь. Он подошел к весам и покачнулся, И навзничь грохнулся, но среди мук Он упрекал себя за эту слабость, Он говорил: «Позор, позор тебе, О жалкое, бессмысленное тело!.. Иль мало я учил тебя страдать, Томил постом, сушил полдневным зноем… Вперед, скорей, – конец твой недалек: Еще одно последнее усилье!..» Из лужи крови бодро он поднялся, Приблизился к весам и в них вошел, И чаша опустилась до земли, И радостно к лазуревому небу Спасенная голубка вознеслась. Вздохнул он и промолвил: «Как я счастлив!..» И бледное прекрасное чело Безоблачным блаженством просияло.